Евсей Баренбойм - Доктора флота

Они вошли во двор, увидели на пятом этаже освещенное окно.

— Пальните, товарищ младший лейтенант, — предложил Алексей.

Судовиков кивнул, дрожащими руками отстегнул кобуру, вытащил пистолет и, зажмурившись, нажал спусковой крючок. Пистолет оглушительно выстрелил. Свет в окне сразу погас. Он подумал, что его жена никогда не поверила, если б ей сказали, что ее тихий муж, которого она привыкла видеть вечно склоненным над книгами или за письменным столом и которому не уставала ставить в пример других мужей, боевых и хозяйственных, стреляет из пистолета.

Они дошли до угла Большой Пушкарской. Алексей замедлил шаги, потом совсем остановился.

— Товарищ младший лейтенант, разрешите забежать в этот дом?

— Кто у вас там? Родители?

— Нет. Знакомые.

Судовиков долго молчал, раздумывая. Принятие любого решения всегда давалось ему с трудом. Одно дело отвечать за себя, совсем иное — за других.

— Только быстро, — наконец произнес он, прыгая на месте, чтобы согреться. — Даю вам двадцать минут. И ни мгновения больше. Мы будем ждать вас в парадном.

Одним махом Алексей вбежал на второй этаж, отломил спичку от дощечки — спичечного коробка военного времени. Ему повезло. Прямо перед ним на высокой двери была медная табличка: «Профессор С. С. Якимов». Долго никто не открывал. Наконец, послышались шаги и мужской голос спросил:

— Кто там?

— Алексей.

В Ленинграде были случаи бандитизма, о них писали газеты, и жильцы, прежде чем открыть дверь, учиняли форменный допрос.

— Какой Алексей? — спросили за дверью.

— Который вам яхту помогал снять с мели в Лисьем Носу.

— А, Алеша, — щелкнули и заскрипели многочисленные замки и запоры, и на пороге в лыжном костюме и тапочках появился Якимов. Под мышкой у него был зажат томик Мопассана, и Алексею показалось странным, что в блокадном Ленинграде можно читать Мопассана. — Входите.

— Я на минуту, — сказал Алексей, здороваясь, отметив про себя, что вся большая прихожая до самого потолка уставлена стеллажами с книгами, — Мы тут патрулируем по Кировскому. Решил забежать. Лина где?

— Спит. — Профессор посмотрел на висевшие в прихожей большие часы. Они показывали двадцать минут второго. — Это у меня бессонница. Я разбужу ее, Алеша.

Лина вышла заспанная, в коротком домашнем халатике, заметно похудевшая после их последней встречи.

— У меня большое горе, Алеша, — вместо приветствия сказала она, — усыпили Ростика. — И, заметив недоумение на его лице, объяснила: — Ростик — наш любимый сибирский шпиц. Такого умного и ласкового пса у нас уже никогда не будет. Он понимал меня с одного слова, с одного взгляда… — Лина вздохнула. — На днях около булочной он вырвал из рук женщины хлеб и убежал. А вчера продавщица сказала, что та женщина умерла…

— Город голодает. Только сейчас на одном Кировском проспекте мы видели десяток трупов… Я забежал узнать, не уехали ли вы в эвакуацию. Извините, что так поздно. Другой возможности не будет.

— Какое это имеет значение? — проговорила Лина. — Все теперь перепуталось — и день, и ночь. Папин институт эвакуировался, мы остались почти последние. Тоже на днях уедем. — Она на мгновенье умолкла, затем спросила: — Вы слышали, что немцы ворвались в Гостилицы сразу после нашего ухода? Какие-нибудь десять минут — и мы были бы расстреляны или находились в плену…

Алексей видел Лину четвертый раз при разных обстоятельствах, но каждый раз куда-то спешил. Он уже привык к спешке. Она была неотъемлемой частью его курсантской жизни, в которой все расписано по часам и минутам. А тут еще война… Время, отпущенное Судовиковым, стремительно истекало.

— Академия тоже эвакуируется, но пока неизвестно куда, — быстро заговорил он. — Тетка моего товарища едет к подруге в Канибадам. Есть адрес. Через нее можно наладить связь.

Лина молчала. Вероятно, она все еще думала о Ростике. Огарок свечи, который она держала, догорал, горячий воск жег пальцы. Она вздрогнула, взяла карандаш, листок бумаги.

— Город Канибадам? Никогда не слышала такого. Улица Пушкина…

Она вышла на лестничную площадку проводить Алексея.

— Сообщите свои координаты? — спросил он.

Лина кивнула. Тогда он наклонился и поцеловал ее в щеку.

— Можете еще раз, — сказала Лина, оставаясь неподвижной, закрыв глаза.

Алексей обнял ее и поцеловал в губы.

— Я обязательно напишу вам! — крикнул он, сбегая по лестнице.

Через день половина взвода дежурила на крышах академических зданий. Редкая ночь обходилась без сыпавшегося на город града зажигалок. На территорию Академии их попадали сотни. Маленькие термитные бомбы горели ярким бездымным холодным пламенем. Во время налета во дворе было светло, как днем. Дежурные лопатами сбрасывали бомбы с крыш на землю, где другие курсанты гасили их песком. В разных районах вспыхивали пожары, и город оглашался воем пожарных сирен. Ленинградцы с тревогой смотрели в сторону своих домов. Живы ли их близкие, целы ли дома? Многих мучили голодные головокружения. Особенно сильно они ощущались во время пребывания на высоте. Сбрасываешь зажигалку с края крыши, один неосторожный взгляд на землю — и летишь вниз. Двое курсантов уже лежали в клинике с переломами ног.

Отделение Алексея Сикорского несло дежурство на крыше главного корпуса. В этом двухэтажном длинном, старинной постройки, здании размещалось командование Академии, центральная аптека, ведущие клиники факультетской и госпитальной терапии и хирургии. Здесь же жил профессор Черняев. Около часа ночи в сменявших одна другую волнах немецких самолетов наступал перерыв. Именно в это время на крыше появлялся Александр Серафимович.

— Прошу, молодые люди, спуститься ко мне и побаловаться чайком, — церемонно приглашал он. — Мои дочери ждут вас. А я подежурю на случай непредвиденных обстоятельств.

Первым срывался с места Пашка Щекин. Все знали, что профессорская дочь Зина к нему неравнодушна и обязательно тайком сунет что-нибудь поесть, кроме традиционного чая с сахарином. Мишу Зайцева Нина тоже пыталась подкормить, но Миша решительно отказывался. Девчонки получали служащие карточки и голодали ничуть не меньше, чем они. Пашке эти душевные нюансы были неведомы. Однажды Миша сказал ему:

— Объедаешь Зинку, гад. А не видишь, какие у нее круги под глазами.

— Бабы живучие, — смеялся Пашка, — Это научно доказано. И вообще у меня принцип: дают — бери, а бьют — беги.

За чаем все сидели за большим, покрытым белой скатертью, столом. Курсанты знали, что в этом доме часто бывали Боткин, Менделеев, Шаляпин, и одна лишь мысль, что ты сидишь в кресле, в котором восседали они, порождала странное ощущение причастности к чему-то важному, заставляла говорить вполголоса и не так громко смеяться. Вася с любопытством озирался по сторонам и старался запомнить все, что здесь увидит и услышит. Обе дочери профессора и Миша с Алексеем недавно прочли «Лже-Нерон» Фейхтвангера и «Цитадель» Кронина и сейчас обменивались впечатлениями.