Евсей Баренбойм - Доктора флота

В кабинете секретаря обкома сидел крупный мужчина в синем полувоенном костюме и белых чесанках, директор коломенского паровозостроительного завода, и в сильном возбуждении говорил:

— Поймите нас, без этого дома заводу не обойтись. Мы задыхаемся тесноте. Под угрозой задание по выпуску танков.

— Я уже ответил вам — вопрос о передаче здания будет решаться на бюро обкома. На него претендует и авиационный завод, — устало отвечал секретарь, с трудом сдерживая раздражение. — Самолеты фронту тоже нужны. Жалуйтесь в Москву. Это ваше право.

Вошла секретарша, наклонилась, сказала:

— Он здесь.

Секретарь обкома достал из папки листок бумаги. Сверху большими красными буквами было напечатано; «Государственный комитет обороны». Ниже в бумаге говорилось: «Секретарю Кировского обкома партии. Председателю облисполкома».

«Лаборатория, руководимая профессором Якимовым, разрабатывает тему, имеющую первоочередное оборонное значение. Под Вашу личную ответственность создайте нормальные условия для указанной лаборатории, жизни и быта сотрудников. Окажите ей всемерную помощь».

Под бумагой стояла хорошо знакомая секретарю обкома партии подпись: «И. Сталин».

Он снял телефонную трубку, сказал секретарше:

— Просите.

Пока Якимов шел по дорожке, устилавшей большой кабинет секретаря, хозяин встал на стул и отворил форточку. Комната сразу наполнилась шумом. Мимо двигалась воинская часть. Слышался топот сотен ног, шуршание полозьев по снегу, ржание лошадей, отрывистые слова команд.

В течение ночи у секретаря обкома перебывали десятки людей. И почти все курили крепчайший местный самосад. Когда от дыма начинало захватывать дыхание и все тонуло в синеватом едком облаке, он устраивал перерыв и проветривал комнату. Запретить курить он не решался. Утомленные, измученные люди могли попросту уснуть тут же в кабинете.

— Здравствуйте, Сергей Сергеевич, — сказал секретарь, протягивая руку. — Прошу. Я ждал вас. — Он указал на стул рядом со своим, уставленным телефонами столом.

Худое лицо с большим насмешливым ртом, крепкое рукопожатие, защитная гимнастерка, подпоясанная офицерским ремнем, — вся внешность секретаря выдавала в нем человека волевого, уравновешенного, полностью погруженного в важнейшие государственные обязанности. Представить, что вот уже второй день он с нетерпением ждет телеграмму из Москвы от единственной дочери было трудно, почти невозможно. Она закончила там курсы радисток. Перед заброской в тыл врага должна была получить краткосрочный отпуск и приехать в Киров. Но телеграммы от нее все не было и не было, и беспокойные мысли, что ее могли послать на боевое задание, не дав отпуска, весь день отвлекали его и мешали работать.

Секретарь понимал, что раз в такое тяжелое время сидящему перед ним человеку и его лаборатории уделяется столько внимания, она занимается очень важными оборонными вопросами. Но, не желая ставить Якимова в сложное положение, не расспрашивал о его работе.

— Помещение для вашей лаборатории готово, профессор, — сказал он. — Можно хоть сейчас проехать и посмотреть. Сложнее с жильем для сотрудников. Пока можем выделить только две комнаты для вас и комнату вашему заместителю.

— Мне с дочерью достаточно и комнаты. Во вторую можно временно поселить две семьи.

— Спасибо, — сказал секретарь, рассматривая сидящего перед ним ученого. Лицо профессора показалось ему трагическим. Мелькнула мысль: «У него, видимо, большое горе», — но лишь сказал: — Это немного облегчает нашу задачу. Чем еще на первых порах я могу вам помочь?

Якимову понравилось, что секретарь говорил кратко, по-деловому, будто от собственного имени. Это создавало ощущение доверия, теплоты.

— Благодарствую, — сказал Якимов, вставая. Лицо его по-прежнему оставалось хмурым, огорченным. Он помолчал, словно раздумывая. — Если позволите, есть одна просьба.

— Я вас слушаю, профессор.

— Мой сын, лейтенант Якимов, тяжело ранен и находится в госпитале вблизи Ленинграда. Не смогли бы вы помочь мне быстрей добраться до него?

Секретарь набрал номер телефона, о чем-то спросил. Якимов стоял, погруженный в свои мысли. Возможно, Геннадия уже нет в живых. В телеграмме было сказано: «Состояние крайне тяжелое».

— Завтра в Ленинград летит делегация нашей области с подарками, — сказал секретарь, положив трубку. — Они возьмут вас с собой.

Военно-морская медицинская академия свалилась на голову кировским властям нежданно-негаданно, словно июньские заморозки. Пришлось отдать ей самые последние резервы. Двухэтажное здание медицинского училища, рабфак на улице Ленина и дом зооветеринарного техникума под жилье и теоретические кафедры. Большое и нарядное здание городской гостиницы, где с начала войны размещался военно-морской госпиталь, стало базой для клинических кафедр. Успей Академия раньше, она бы заняла просторное помещение кировского педагогического института. Но Академия опоздала, и в здании института и положилась ленинградская Лесотехническая академия.

Первые два месяца жизни в Кирове занятий не было. После пребывания в блокадном Ленинграде едва ли не половина курса перебывала в госпиталях. Лечились и многие преподаватели. Необходимо было подготовить себе жилье, аудитории, устроиться кафедрам. В высоком зале рабфаковского клуба, из больших окон которого была видна Лесотехническая академия, бригада самодеятельных плотников под руководством коренного вятича дяди Фаддея сооружала чудо архитектуры XX века — трехэтажные деревянные нары с четвертой багажной полкой под самым потолком. Когда курсанты взбирались по прибитым к боковым столбикам деревянным балясинам, они чувствовали себя матросами парусного флота, взлетающими на бизань-мачту по команде капитана, чтобы взять рифы.

Спать на третьей полке было опасно. Достаточно во сне неловко повернуться на неровном, набитом соломой тюфяке, чтобы свалиться с четырехметровой высоты. Но Пашка добровольно забрался туда.

Жизнь под самым потолком, вдали от постоянного глаза начальства, давала некоторые преимущества. А Пашка в душе был барин. Пользуясь тем, что дым стелется поверху, здесь можно было тайком, не спускаясь в курилку, покурить. Можно было почитать после отбоя при тусклом свете ночной лампочки. Паша и Васятку уговорил лечь на самом верху.

— Сны интересные здесь вижу, — рассказывал Васятка Мише. — Все дом наш снится. Будто зашел в катух свиньям корму дать, а будуница на нос села. Головой машу, а она ни в какую. Руки заняты. Пока я ведро поставил, она ка-ак вжалит! Так подпрыгнул, чуть вниз не загремел.

Столовая была далеко. Чтобы поесть трижды в день, нужно было каждый раз преодолевать марафонскую дистанцию — восемь километров в оба конца, да еще по сильному морозу. Но после голодных ленинградских месяцев отношение к пище оставалось трепетным, почти священным. Есть хотелось постоянно. В городской столовой на улице Ленина можно было получить тарелку супа из ржаной муки — «затирухи». Его отпускали, не вырезая талона в продуктовых карточках. Перед столовой всегда извивалась длинная очередь эвакуированных. Стоять на морозе приходилось часа два. И все равно в ней всегда темнели курсантские шинели.