Евсей Баренбойм - Доктора флота

— У хорошие новости, друзья! Марион Диксон все-таки приехала!

Оркестр громко и весело грянул марш, и в проход зрительного зала въехала санитарная двуколка с красными крестами по бокам, влекомая странной лошадкой. Лошадь почти непрерывно ржала, вертела желтыми глазами и хвостом. На скамье двуколки сидела закутанная в караульный тулуп, несмотря на лето, Марион Диксон. Наконец, двуколка поднялась на сцену и остановилась, «Несравненная Марион Диксон» встала, сбросила с плеч тяжелый тулуп, и все увидели тощего курсанта второй роты Хейфица. Длинные, светлые, взятые в гримерной волосы падали ему на плечи. Коротенькая юбочка едва доходила до колен кривых волосатых ног, на которые были надеты рабочие ботинки сорок шестого размера. В руках он держал черный японский веер с блестками. Из-за кулис выкатилась на двух колесах пушка. «Несравненная Марион Диксон» ловко, как обезьяна, вскарабкалась по вертикальному стволу наверх и там, на крошечной площадке, под звуки матросского «Яблочка» лихо сплясала чечетку. Потом она запела: «Диги-диги-ду, диги-диги-ду, я из пушки в небо уйду», приплясывая и вздымая вверх худые руки. Внезапно погас свет, раздался оглушительный выстрел. Вспыхнул луч прожектора и осветил висящий под самым потолком полумесяц, а на нем скелет в рабочих ботинках сорок шестого размера.

Все это было так неожиданно и весело, что в зале долго хохотали и хлопали в ладоши. Потом Пашка Щекин пел «Скажите, девушки» и «Тиритомбу», Зина Черняева читала стихотворение Сельвинского «Русские девушки», ротный писарь Ухо государя — популярное «Увы, ничего не попишешь, война». Второе отделение началось с чтения вахтенного журнала. Запись была сделана в аллегорической форме и изображала воскресное увольнение в город. Каждый маневр курсантского корабля вызывал в зале взрывы смеха:

«19.00 — получил разрешение сняться с якоря. Крен 0 градусов, скорость два узла.

19.20 — пройдя систему вятских озер, вошел в открытую гавань КОРА (клуба железнодорожников).

19.50 — искусно лавируя среди яхточек и плоскодонок, на траверзе берегов, усеянных морскими выдрами, отбуксировал сквозь волны штормовых фокстротов лайбу «Лиля».

21.00 — держа нос, приведенным к ветру, благополучно крейсировал в заданном квадрате.

21.30 — имея на буксире лайбу, прибыл на рейд бухты Домашняя. Убедившись, что бухта свободна, вошел в нее и пришвартовался к лайбе, бросившей якорь.

22.00 — пополнил запас горючего.

22.45 — с креном пятнадцать градусов отплыл по направлению к военно-морской базе.

23.30 — едва не был остановлен сторожевым судном «Старший лейтенант Акопян», но благодаря преимуществу в скорости скрылся в тумане.

24.00 — отметился в таможенном журнале и лег в дрейф».

Концерт затянулся надолго. Когда Пашка Щекин исполнял «Песню о Ленинграде», ему подпевал весь зал. Играли отрывки из «Затемнения в Грэтли» Пристли, пели вошедшую в курсантский фольклор «Папаша и мамаша ко мне все пристают». В конце зрители трижды вызывали участников концерта. На сцену вышел суровый анатом Черкасов-Дольский и, сильно заикаясь, говорил какие-то трогательные слова. Но его никто не слушал. Ночью на курсе многие не ночевали. Алексей и Миша спали на своих полках. Место Пашки Щекина была пусто.

Степкина пассия Зойка Демихова, аборигенша или, как называл здешних девушек Пашка, «вятская мадонна», оказалась на высоте. Ей удалось отправить ночевать к сестре не только мать, но и братца, желавшего во что бы то ни стало провести вечер с будущими знаменитостями морской медицины. Закуска была неслыханной. Помимо обычного винегрета, квашеной капусты и картошки в мундире, на столе лежало тонко нарезанное сало и даже банка американской колбасы, известной под названием «Улыбка Рузвельта». К семи часам собрались почти все. Опаздывали лишь Васяткина Анька и бригадирша. У них недавно кончилась смена, и их ждали с минуты на минуту. Девчонки были давно знакомы и бойко тараторили на кухне. Лишь Лина одиноко стояла в комнате и листала книгу. Вскоре пришли Анька с бригадиршей. Подруга Аньки была мало похожа на девушку, которую рисовало воображение Миши — невысокая, полненькая, веселая украинка с длинной косой. Миша был сноб. В какой-то из книг, изданных еще до революции, он прочитал: «Ноги женщины говорят о многом — о происхождения, темпераменте, способности любить. Толстые ноги встречаются чаще у простолюдинок, женщин простых, хороших матерей больших семей, не знающих истинной радости наслаждений». Ноги у бригадирши были толстые. Первым делом она подошла и поцеловала Васятку, которого видела в первый раз.

— То за Аньку, — сказала она. — Росцвила дивчина от твоей собачатины.

От собачатины или нет, но Анька, действительно, поправилась на четыре килограмма и заметно похорошела.

Когда Миша в очередной раз завел патефон, к нему подошел Алексей. Он долго выбирал пластинку и объявил:

— Дамское танго.

Лина пригласила Мишу. Почти полтанца она молчала. Ее лицо было задумчиво, глаза грустны. Сказала неожиданно:

— Мызников сделал Геночке многоэтапную операцию одномоментно. Как это у вас называется — и торакопластику, и резекцию ребер, и резекцию обломков плеча. При его ослабленном здоровье это было очень опасно. Но теперь он поправляется. И настроение у него лучше. Поверил, кажется, что сможет выздороветь. Спасибо тебе.

— Мне? За что? — Миша плохо понимал, что говорила Лина. Он видел совсем близко ее широко расставленные глаза, ощущал ее дыхание, и это волновало его.

— Если бы не ты, разве приехали два знаменитых профессора? У них таких Геночек тысячи.

За столом Лина оказалась между Алексеем и Пашкой. На душе у всех было торжественно и странно тревожно будто неслышно звенела внутри туго натянутая струна.

— Чтобы вы, мальчики, остались живы! — сказала, слегка ударяя на «о», хозяйка дома Зойка Демихова. — Мы будем ждать вас.

Она подняла бокал и выпила до дна. Все остальные девушки последовали ее примеру. Только Лина продолжала сидеть неподвижно с застывшим лицом. Из-за особого настроения первая рюмка сразу ударила в голову. Миша почувствовал, как все закружилось вокруг, движения стали легкими, исчезли всегдашняя скованность и застенчивость. У бригадирши, ее звали Тая, заблестели глаза, она обмахивала платочком лицо и шею.

— Двое суток не спала, а заместо того, чтоб на койку завалиться, сюда прибежала. Скажете, не дура? Ведь опять спать не придется.

— Почему? — удивленно спросил Миша. — Разве у вас нет выходных?

— «Почему»? — передразнила бригадирша. Она перебросила косу с груди на спину, и Миша подумал, что давно уже не видел такой толстой длинной косы. — Война потому что, хлопче. Не о сне думать приходится, а чтоб танков побольше послать на фронт. — И вдруг, не колеблясь, с режущей душу откровенностью, стала рассказывать о своей жизни: о покойном отце, жестоком пьянице, о матери. В тринадцать лет она осталась сиротой, три года воспитывалась в детдоме, в семнадцать уже пошла работать. — Замужем была, — призналась она. — Только бросил он меня. Другую нашел. Теперь опять девка.