Ромен Гари - Европейское воспитание

После молитвы из их рядов вышел Добранский и объявил:

— Сейчас я зачитаю вам сообщение нашего главнокомандующего.

Все встали, студент развернул бумагу и прочел:

Главнокомандующий, вилейковским партизанам, 24 декабря 1942 года. Русские атакуют на Волжском фронте, войска союзников наступают в Северной Африке; их высадка на Европейский континент является вопросом нескольких месяцев. Ваша борьба, ваше мужество, ваше ожесточенное сопротивление сегодня известны всему миру; ваши имена стали легендарными; в этой кромешной тьме вы сумели озарить мир ярчайшим светом. Даю вам наказ: пусть близкая победа застанет вас в братском единении и пусть вы найдете в себе еще большую силу и мужество, которые понадобятся нам для того, чтобы победить, не став угнетателями, и простить, ничего не забыв. Подпись: Партизан Надежда.

В начале января Махорка вернулся из экспедиции в город с ценными сведениями: неподалеку от Антокольского лесного кладбища уже сутки стоит колонна грузовиков — знаменитые гусеничные «опели», специально предназначенные для езды по снегу. Колонна строго охранялась: Махорка насчитал по одному часовому у каждого грузовика и два пулемета. Почуяв крупную добычу, трое братьев Зборовских рыскали по ночам вокруг машин, словно неприкаянные души у врат рая. Однако их сообщения были скудны: жители Антокола ничего не знали помимо того, что им запретили подходить к грузовикам, и единственный вывод, который братья сделали из своих наблюдений, заключался в том, что колонна, видимо, гружена взрывчаткой или бензином: солдаты никогда не курили рядом с грузовиками и вынимали табак из карманов только по ту сторону дороги. Старший Зборовский провел бессонную ночь, обгрызши себе все ногти, а наутро разыскал Зосю. Девушка пришла к партизанам, чтобы постирать им одежду.

— Зоська…

— Чего?

С другими мужчинами Зося говорила вызывающе и агрессивно.

— Ты мне нужна.

Она взглянула на него.

— Нет, — сказала она, — с этим покончено.

— Послушай меня, Зося. Это важно.

— Нет. Я больше этим не занимаюсь.

Старший Зборовский схватил ее за руку.

— Последний раз. Клянусь тебе, Зоська, последний разочек. У тебя же так хорошо получалось.

— Я не ведала, что творю. Я ничего не чувствовала. Мне было все равно. Я не давала себе отчет. Но сейчас… — Она холодно посмотрела в его мужские глаза. — А сейчас я чувствую. Я не хочу заниматься этим ни с кем другим, кроме Янека. Нет, никогда!

— Ты ничего и не почувствуешь с другими, Зося…

Она покачала головой и склонилась над стиркой, по локоть опустив руки в теплую воду. Старший Зборовский хотел было сказать: «Никто ведь ничего не узнает», но вовремя одумался. Он знал, что все его аргументы и все доводы ложны и ему нет оправдания. Но в нем кипел гнев. Гнев и безграничное презрение ко всем, кто может придавать значение чему-либо, помимо борьбы. Он проворчал:

— Возможно, эти грузовики начинены взрывчаткой. Тонны и тонны взрывчатки… Завтра или послезавтра они отправятся на фронт. Они уедут в Сталинград, и тогда… — Он подыскивал нужные слова. — Тогда будет слишком поздно!

Он почувствовал чью-то руку у себя на плече. Зося тихо сказала своим девичьим голоском:

— Я схожу. Я согласна. Молчи, Казик, я согласна.

Она расплакалась. Старший Зборовский отвернулся от нее и убежал. Он бросился на свое убогое ложе, закрыв лицо ладонями и стиснув челюсти. В висках у него стучала кровь, щеки горели от стыда. На соседнем ложе его брат чистил винтовку.

— Что с тобой, Казик?

— Заткнись. Ничего.

— Зубы болят?

— Замолчи, блядский… — Внезапно он повернул к брату свое бледное искаженное лицо. — Я тебе морду набью. Замолчи. Заткни свою грязную глотку, набитую…

Его брат подождал минуту и спросил:

— Ты все-таки послал ее?

— Я — собака. Слышишь, Стефек? Грязный пес, вот кто я такой…

— Не изводи себя. Одним грязным псом больше, одним меньше, что это меняет?

Зося шла больше двух часов. Она держалась середины дороги — маленький черный муравей на снегу. Часового она заметила издали. Зажав винтовку между коленями, солдат бил себя руками в грудь, чтобы согреться. Метрах в пятидесяти от дороги Зося увидела грузовик: перед ним стоял пулемет с двумя солдатами, лица которых закрывали шерстяные шлемы. Часовой прервал свои упражнения и схватил винтовку.

— Здесь запрещено ходить. Марш назад! — Он попытался объясниться по-польски: — Wzbronione… Poszla, poszla [68] Запрещено… Пошла, пошла! !

— Не затрудняй себя, Liebling [69] Любимый (нем.). . Я говорю по-немецки.

Она угодливо улыбнулась.

— Я уже три года общаюсь с немецкими солдатами… Можно было кое-чему научиться!

Солдат рассмеялся. Он развернулся к грузовикам и прокричал:

— Слышите, я нашел девицу, которая нас согреет.

Подошел второй часовой. Это был пожилой человек с угрюмым лицом и шелушащимся от мороза носом. Он осмотрел Зосю с ног до головы и сплюнул:

— Они тут все сифилитички.

— Эта вроде бы здоровая, — заметил первый солдат. — И молодая.

— Еще ни о чем не говорит. В Бельгии я заразился от пятнадцатилетней шлюхи, а недавно Колюшке загремел в госпиталь из-за одной потаскухи, которой не исполнилось и четырнадцати. Карточка есть?

— Да.

— Покажи!

Зося вынула карточку из кармана.

— Вроде бы в порядке, — не глядя, сказал первый солдат.

— М-да, — сказал старший. — Но я сомневаюсь. В этой грязной стране… — Он харкнул. — Эх, была не была! Какая, в конце концов, разница? Подхватишь заразу — пошлют обратно в тыл. А мне ничего другого и не нужно. Так не хочется ехать на фронт.

— Мне тоже. Сколько ты хочешь за один Stoss? [70] «Палка» (нем.).

— Мне не нужно денег. На них ничего не купишь. Вот если бы у вас были консервы…

Младший солдат рассмеялся.

— А у нее губа не дура. Такая нигде не пропадет!

— Мы дадим тебе одну банку консервов за двоих.

— Этого мало.

— И спросим друзей, может, они тоже захотят. Мы скажем им цену: по банке с носа.

— Ладно.

— Надо бы спросить сержанта, может, он тоже не прочь, — сказал старший. — Он очень любит это дело, и потом, если будет заодно с нами, то, в случае чего, покроет.

— Я не хочу после сержанта. Это опасно. В Бельгии…

— Мы будем первыми.

Он повернулся к Зосе.

— Подожди там, в кустах. Мы через час сменяемся. Мы сами тебя найдем. Потом станем между грузовиками, там не так дует.

— Ладно.

…Она ждала. Ждала, сидя на пеньке. Она думала о том, что сказал ей старший Зборовский: «Последний раз». Но она в это не верила. Не бывает «последнего раза» для страданий, а надежда — всего лишь уловка Господа, помогающая людям выносить все новые и новые страдания. Она ждала. Время текло медленно, воздух был жестким и холодным, как лед, каркали вороны, и небо было серым. Ей хотелось малого: любить, есть досыта и находиться в тепле, и она спрашивала себя, почему так трудно любить и не умирать от голода или холода? Намного важнее найти ответ на этот вопрос, думала она, чем знать все то, чему ее ровесниц учат в школе: что земля круглая, что она вертится и как правильно пишется: Chrzeszczy chrzaszcz wtrzcinie. Она ждала. Она смотрела на деревья и завидовала их жесткой коре; подумала о матери и поняла, что забыла ее лицо, подумала о Янеке, и у нее в ушах зазвучал его голос. «В Сталинграде люди сражаются за то, чтобы войны больше не было». Но она уже знала, что это неправда: люди сражаются не за идею, а просто против других людей, сила солдата не в гневе, а в безразличии, и после всех цивилизаций остаются только руины…