Евгений Воробьев - Капля крови

Тимоша прикрыл лицо Пестрякова трофейной каской, на которую продолжала оседать кирпичная пудра. Подобрал его трофейный автомат. Медленно поднялся с колен.

И острое, мучительное одиночество пронзило Тимошкино ожесточенное сердце, обожгло глаза сухой болью.

А Михал Михалыч?

С той поры как Тимоша забрался в угловой дом и занял позицию у окна, он совсем позабыл о Михал Михалыче, лежащем в темном подвале.

А ведь теперь, после гибели Пестрякова, он, Тимоша, — единственная живая душа, которая вообще знает о существовании Михал Михалыча! Не приди сейчас Тимоша в подвал, Михал Михалыч там и пропадет. Отобьют наши городок, заторопятся на запад — и неизвестно, ступит ли в эту каменную пещеру нога человека.

Только подумать! Михал Михалыч мытарится в подвале и не знает, что делается наверху, за ящиком из-под пива, которым загорожен от него весь белый свет. Его не пристрелят! Ему не угрожает плен! Его отправят в госпиталь! Не нужен ему и последний патрон, с которым он все время боялся расстаться.

Как знать, может, военврачи разных рангов еще поставят его не на костыли — на ноги?!

«Обратно на жизнь выкрутил баранку Михал Михалыч. Теперь его маршрут на поправку…»

Тимоша направился было к подвалу, но в этот момент к угловому дому, в котором воевали Пестряков и Тимоша, подошел танк, разгоряченный боем.

Люк закрыт, а вся броня его в той же кирпичной пыли, сквозь нее едва проступает копоть.

На танк сносило дым от затеянного Тимошей пожара — загорелся уже и чердак дома. По-видимому, танкисты потому и сделали здесь остановку, что им была весьма кстати дымовая завеса.

Тимоша, как заправский десантник — как это наверняка сделал бы Пестряков, будь он жив, — трижды стукнул прикладом о броню.

Крышка люка приподнялась, из нее высунулась голова в танковом шлеме, показались плечи.

Тимоша увидел капитанские погоны и вяло, без обычной лихости, козырнул. Лицо капитана было закопченное, чумазое, ничуть не светлее кожаного шлема.

— Товарищ капитан! Танкист ваш тут лежит. По соседству. Спрятали в подвале. Тяжело раненный.

— С якой машины?

— Та машина давно остыла. А еще раньше сгорела…

— Номер танка не бачил?

— Черемных ему фамилия. Механик-водитель. Михал Михалыч.

Голова чумазого танкиста скрылась в люке.

— По фамилии экипаж не помнит. — Капитан высунулся вновь. — Но все равно проведать нужно.

Чумазый танкист вылез на броню, спрыгнул на мостовую, и Тимоша, крайне удивленный, увидел, что он вовсе не в кожанке и не в комбинезоне, а в обычной шинели. И что этот пехотный капитан в танке позабыл?

— Веди швидче.

Капитан шел налегке — только планшет и пистолет хлопали его по бокам. Он шагал с явным удовольствием, с каким всегда шагают люди, только что вылезшие из танка, и лакомился воздухом — пусть он даже густой от неосевшей кирпичной пыли и минного пороха…

Тимоша с двумя автоматами и в длиннополой шинели едва поспевал за капитаном.

— Это ты, хлопец, спас нашего танкиста?

Тимошу так и подмывало желание нарисовать сейчас в ярких красках картину спасения Черемных, похвалиться, как он огнем прикрыл эвакуацию. Но Тимоша запнулся и ответил без всякой бойкости:

— Тут папаша один отличился с лейтенантом. А моя роль двоюродная. Только — группа обеспечения…

В ушах у него снова зазвучали последние слова Пестрякова: «Бери на себя пулемет, Тимофей!»

«Все время Тимошкой звал, а на прощание почему-то выразился так уважительно. Полным именем. Прямо загадку мне загадал…»

Тимоша подошел к забору, выложенному из неотесанного камня, проскрипел калиткой, завел чумазого капитана в хорошо знакомый двор, попросил обождать. Он снял с себя автоматы и неторопливо полез в подвал. Тимоша не спешил приблизиться к Черемных и необычно долго разжигал плошку. В движениях не было всегдашней расторопности. Тимоша морщил лоб — так он хмурил отсутствующие брови — и переминался с ноги на ногу.

Черемных сразу почувствовал что-то неладное. Вернулся Тимоша в одиночестве. Без оружия. А главное — будто воды в рот набрал, что на него совсем не похоже. Острое предчувствие несчастья сжало сердце Черемных.

— Что за беда?

— Не уберег я Пестрякова…

— А-а-а-ах!!! — Черемных застонал так, словно Тимоша только что с разгона плюхнулся ему на ноги. Черемных еще никогда не стонал так от телесной боли. — Как же это он?

— Скончался в бою… Между прочим, рассчитался с вашим обидчиком. Перед кончиной. Ну с тем фаустником, который танк поджег.

Черемных поморщился, как от новой боли. Ну зачем, зачем Тимоша треплется в такую страшную минуту?

— Где Пестрякова оставил?

— На тротуаре лежит…

— Брат мой старший!

— Руки на груди сложены, и лежит…

— Вечная ему память!

— Лежит, а рядом дежурит наш танк…

— Наш танк? — Черемных приподнялся на руках, пытаясь сесть.

— Разве прежде я не сказал про танк?

— Первый раз слышу.

— Ну как же! Бой в центр города переметнулся, к ратуше. Такая заваруха! А на этой, на Церковной улице, — наши.

— Помоги же, Тимоша.

— Куда вы, Михал Михалыч?

— Не могу здесь больше. — Черемных вложил свой пистолет в карман кожанки, глубже надел пилотку. — Тащи наверх. Воздуха, света, жизни мне!

— Один я тебя не выгружу. Тут требуется взаимодействие с танковыми войсками.

Тимоша позвал на помощь чумазого капитана, тот спустился в подвал. Вдвоем они подхватили Черемных под мышки и потащили к оконцу. Лицо Черемных исказилось от боли, но нельзя сказать, что ноги его безжизненно волочились, что он был сам по себе, а ноги — сами по себе. Сейчас самое главное — не потерять сознания и не сойти с ума.

Черемных не издал ни звука. После того как он узнал о смерти Пестрякова, разве смел он застонать от боли?

Еще труднее было втащить его на подоконник.

И однако вскоре Черемных, исстрадавшийся, глубоко несчастный и вместе с тем бесконечно счастливый, лежал во дворе, на той самой подушке, которой затыкали оконце, возле того самого ящика из-под пива, который недавно загораживал от него весь белый свет.

— Лицо твое знакомое, — пригляделся чумазый капитан к Черемных, густо заросшему черной щетиной. — А вот фамилию уронил из памяти.

— Тут и поважнее дела из головы выбьет, — поспешил на выручку Черемных. — Все из памяти разбежалось… Да и кто меня теперь узнает? Сын родной и тот, наверно, обознается…

Черемных был убежден: после всего, что с ним произошло за эту неделю, он изменился до неузнаваемости.

«Что же Михал Михалыч про знамя не вспоминает? — забеспокоился Тимоша. — Забыл?»

Еще когда Тимоша вел сюда чумазого капитана, не терпелось рассказать ему о знамени танковых войск, которое хранится в подвале. Тимоша с трудом заставил себя промолчать, рассудив, что о знамени должен завести речь сам Михал Михалыч…