Евгений Воробьев - Капля крови

Пилотка Пестрякова, подаренная им некогда, сбилась у Черемных набекрень. Видны были иссиня-черные, спутанные волосы, и Тимоша удивился, как смог Михал Михалыч столько пережить и уберечься от седины.

Тимоша попытался представить себе, какого же Михал Михалыч роста, и не смог — никогда не видел его стоящим на ногах.

Черемных лежал, прикрыв глаза. Свет дня был для него нестерпимо ярок, он успел отвыкнуть от света за эту неделю, а кроме того, в темноте легче было черпать терпение и выносливость.

— Потерпи, хлопец, — сказал чумазый капитан, подойдя вплотную. — Мабуть, скоро подадимся обратно на исходные. Вот и захватим с собой, поскольку ходовая часть у тебя того…

— А скоро?

Чумазый капитан, сверкнув белками глаз, оглянулся, склонился к Черемных и сказал ему шепотом, будто разглашал военную тайну:

— Всего три снаряда осталось. Чуешь? И горилку вже усю выпили. Вот-вот мотор зачихает. Погрузим на броню — и до Червонного Креста. — Капитан выпрямился, собираясь уходить. — Чекай мене, я швидко!

— Не забудешь после боя?

Черемных и сам не понимал, как у него вырвались эти слова. Нервы не выдержали, что ли? Вот Пестряков никогда бы не произнес этих слов. Недаром у них, механиков-водителей, поговорка гуляет: «Вся жизнь наша на тормозах и на нервах». Но нельзя же самому себе действовать на нервы!

— Я же сказал, — обиделся чумазый капитан. — Мое слово — як штык. Не веришь? На, держи. — Капитан неожиданно снял с себя шлем и бросил на грудь Черемных. — Пусть в залог остается. Тем более на тебе якая-то пилотка окопная.

Черемных увидел, что капитан совсем седоволосый. Закопченный лоб делал седину еще более приметной. А лицо у капитана моложавое. Или это сажей и копотью замазало все морщины?

— Верю. — Черемных протянул капитану шлем и поправил свою пилотку.

— Мне вообще врать не положено. — Капитан надел свой шлем. — Должность такая. Замполит. Чуешь? Меня все десантники знают. Таранец моя фамилия.

Черемных сделал такое резкое движение, будто собрался вскочить на ноги. Он жадно потянулся к Таранцу, будто захотел его обнять или, наоборот, ждал, что тот возьмет его на руки, что ли.

— Я же вас хорошо знаю! Очень хорошо!!! — воскликнул Черемных, потрясенный.

— Что-то не могу вспомнить. Может, тебя так сильно скрутило?

— Вы меня, товарищ замполит, не вспоминайте. Я вас мельком видел. А вот наслышан много. От Пестрякова, десантника…

— До сей поры сердце за него дюже болит. — Таранец и в самом деле приложил руку к сердцу. — Убит батько. Неделю назад…

— Да он еще утром воевал на всю железку. Полчаса как убит. — Тимоша полез к себе за пазуху: — Вот его документы.

Таранец скорбно снял шлем, как-то ссутулился.

— Пестрякова головной убор. Спасибо доброму человеку, пилотку подарил. А то голова и вовсе нагишом была… — Черемных снял пилотку и обеими руками держал ее, мятую, грязную, так бережно, словно это был хрупкий предмет. — Вместе они воевали. — Черемных кивнул на Тимошу, — В городке этом. Неделю в разведке…

— Где же он, батько, лежит?

— Возле вашего танка, — заморгал Тимоша. — За углом. На тротуаре лежит…

— Як же та горькая беда случилась?

— Пестряков ваш танк выручал. — Тимоша тоже снял каску. — Насчет пушки затревожился. Фрицы прятались. В засаде. Не на таких напали! Ка-а-ак дал им жизни!.. — Тимоша разогнался было с рассказом, но запнулся и, как бы преодолев какое-то одному ему ведомое препятствие, добавил кратко: — В общем, та пушка аннулировалась…

Таранец перелистал красноармейскую книжку Пестрякова, тяжело вздохнул.

— Я ему рекомендацию в партию приготовил. — Таранец полез в свой планшет, достал лист бумаги, развернул его и грустно, про себя, перечитал рекомендацию. — Куда ее теперь? Пойду в карман ему положу. Где мы партбилеты носим. С моей рекомендацией батьку и похороним. Прочту над могилой, чтобы много не гуторить…

— С Пестряковым можно было в огонь и в воду, — сказал Черемных убежденно. — Правдолюбивый. Каждую нашу ошибку переживал. А что в словах резок — согласно характеру. Как воевал, так и разговаривал…

Среди бумаг Пестрякова нашлась боевая характеристика штрафника Т. Кныша, составленная лейтенантом.

Черемных попросил Таранца отдать ему ту характеристику и спрятал ее.

«А про знамя забыл», — опять встревожился Тимоша, но не решился об этом напоминать при капитане.

Таранец надел свой шлем, круто повернулся и зашагал к калитке. Она натужно скрипнула, но кто сейчас обратил на это внимание?

Тимоша ушел с капитаном вместе — проводит к Пестрякову, доложит обстановку танкистам, а кстати разживется у них гранатами.

Черемных, лежа в одиночестве, вспомнил уговор насчет детей.

Значит, никто на свете не ищет больше Настеньку Пестрякову, которую угнали в Германию. Если ее нет в живых — никто этим не огорчится, если она жива-здорова — никто не обрадуется. Может, только хромоногая подружка-соседка, которой пришло письмо с каторги.

«Если даже меня врачи к костылям приговорят — доковыляю в Непряхино, найду Настеньку, определю ее к себе на жительство…»

Тимоша возвратился очень быстро.

— Знамя достань! — распорядился Черемных.

Тимоша спустился в подвал. Он извлек из мороженицы свернутое знамя и планшет лейтенанта, бросил прощальный взгляд на свой тюфяк и по-хозяйски погасил плошку, будто еще предстояло вернуться в этот подвал или здесь могли появиться другие постояльцы, для которых следует экономить горючее в картонной коробочке…

Тимоша приблизился к Черемных с кумачовым свертком в руках, он прижимал его к груди бережно, как младенца.

— Держите, Михал Михалыч.

— Я вот подумал. Пока ты ходил. Лучше, Тимоша, тебе это знамя принять.

— Знамя танковой бригады. Вам и возвращать.

— Ты ведь от своих отбился. Еще сочтут дезертиром. А удостоверить тебя некому. Возьми знамя. И не отдавай кому придется. Сдай в командирскую машину. Потребуй расписку. Оправдательный документ.

— Нет, Михал Михалыч, — Тимоша заморгал белесыми ресницами, — штрафнику это самое геройство, как его там в газетах называют, не оправдание.

— А может, после знамени счистят с тебя судимость?..

— Мне все равно обратно в батальон. Вот только не знаю, где искать теперь. Свою штрафную гвардию.

Тимоша откинул каску на затылок и тревожно оглянулся вокруг себя, словно вот здесь где-то во дворе — не то в кирпичном сарае, не то за поленницей дров — находился штаб их штрафного батальона.

— Вы постерегите здесь знамя, Михал Михалыч. А я Пестрякова еще раз навещу. Потом прошвырнусь до танка. Насчет вашей эвакуации…

Тимоша уже показал рыжие отрепья на своей спине, но вернулся в нерешительности. Он ведь собирался клятвенно заверить Михал Михалыча, что если останется жив, разыщет своего сынка, попросит прощения у Фроси, распишется с ней, заживет своей семьей.