Григорий Мещеряков - Отыщите меня

Мать много работала и дома не бывала с раннего утра до позднего вечера. После работы почти ежедневно ходила еще на курсы медсестер. Лейтенант провожал ее до медучилища или встречал в сумерках. Мать относилась к нему приветливо, внимательно слушала его рассказы и анекдоты. Бабка, наоборот, была с ним замкнута и несловоохотлива. Как-то вечером пошел дождь, и Севке одному сидеть дома было скучно. Бабка ушла обменивать вещи на керосин, мать еще не вернулась с работы. Севка выскочил на улицу и захлопал ботинками по лужам. Лейтенант стоял на крыльце соседского дома под навесом и чистил до блеска свои хромовые сапоги. Увидев Севку, подозвал, осмотрел и вдруг засмеялся:

— Да у тебя же ботинки кушать хотят.

— Наплевать.

— Другая-то обувь какая есть?

— Нет.

На следующий день лейтенант принес и подарил новые солдатские ботинки, толстокожие и крепкие, с заклепками и подковами на подошве. Правда, ботинки были тяжелее обыкновенных. Севка примерил, оказались велики. Натянул две пары старых носков, намотал портянок, и ботинки притерлись, пришлись вроде бы как впору. Бабка растаяла от такой щедрости и вежливо благодарила лейтенанта, а мать будто не заметила обнову. Хороши ботинки, век не снимай и не износишь, ни сырости в них, ни холода. Лейтенант от денег наотрез отказался, хотя бабка особенно-то и не навязывала.

Шесть месяцев простояла воинская часть стрелков-радистов в городке Осоавиахима. Потом пошли разговоры, что вся часть снимается с места и отправляется то ли на фронт, то ли ближе к фронту. Вскоре на самом деле появились грузовики и началась перевозка закрытого брезентом оборудования на станцию и на старый, далекий от города аэродром. Мать неожиданно преобразилась, закручивала волосы, нагревая на плите металлическую ручку кухонного ножика. Каждый день подводила губы и слегка румянила щеки красной помадой. Бабка беспрерывно ворчала на мать, а та только отмалчивалаеь. По вечерам они вдвоем тайно шептались, чтобы Севка не расслышал их слов, но больше шипела бабка.

Городок Осоавиахима опустел как-то сразу. Не видно уже ни людей, ни машин, остались пока одни часовые. Лейтенант еще не уехал и однажды вечером пришел опять в гости. Вместе с бабкой и матерью они сидели на кухне. Растопила печь, пили чай и негромко разговаривали, произнося слова полушепотом. Севку мать отправила спать. Видно, лейтенант пришел попрощаться. От тепла в комнате разморило, Севка даже не заметил, как быстро заснул…

Утром в комнате было хмуро, за окнами темные низкие тучи закрыли солнечный свет. На улице пасмурно, слякотно и грязно. Разносился аппетитный запах, бабка ставила на стол пирожки с капустой. Мать стояла у раскрытого чемодана и укладывала вещи. Обе они молчали, ни одна не обронила ни слова. Бабка угостила одним пирожком Севку, остальные аккуратно уложила и завернула в чистую тряпочку, подала матери.

— Мать улетает на фронт, — говорит вдруг бабка.

— Как это улетает?

— Самолетом… — уклоняется бабка от ответа.

Вошел лейтенант в накинутой плащ-палатке, другую передал матери. Севке он вручил в подарок свою командирскую полевую сумку, о которой только мечтать можно. Сумка, конечно, уже не новая, но кожа крепкая и ремни прочные, четыре отделения с целлулоидом и два кармашка. Потом он прицепил Севке на отворот пиджака известный значок — «Ворошиловский стрелок». Мать обняла Севку, расцеловала и заплакала. Она смущенно, торопливо и сбивчиво что-то говорила, велела вслушаться бабку и хорошо учиться. Пообещала скоро вернуться и вытирала со щек слезы ладонью. Бабка стояла в сторонке, не по-доброму смотрела и молчала. С лейтенантом Севка попрощался за руку, как это делают взрослые люди. Мать накинула плащ-палатку, лейтенант взял ее чемодан, и они ушли в непогоду. Севка и бабка провожать не пошли. Стояли у окна и видели, как в пелене мороси скрылись два силуэта. С того дня бабка перестала говорить о дочери и делала вид, что вообще о ней не вспоминает. На стенке в одной рамке висело несколько фотографий родителей. Бабка рамку сняла, спрятала на дно сундука и объяснять Севке ничего не стала.

Мать прислала только одно короткое письмо, сообщала, что жива и здорова, передавала привет от лейтенанта. Бабка вздыхала, ворчала себе под нос, осуждая дочь. В городке Осоавиахима со всех постов сняли часовых, окна заколотили крест-накрест досками. Теперь там в подворотнях собирались какие-то оборванцы, уроды и бродяги. Появлялись они редко и ненадолго, потом куда-то исчезали. Когда их не было, Севка ходил туда, пробирался в дырку забора, бродил по городку или лежал в мягком окопе. Как-то раз вышел и увидел у ворот большого толстого мужика с маленькими, сверлящими, как буравчики, глазами. Тот стоял, прислонившись к забору, словно прятался. Он смотрел на Севку злым и подозрительным взглядом, от которого холодела спина.

— Ты кто такой? — негромко спросил он.

— Никто, дед пихто!

— Ну и отваливай поздорову отсюда! — захрипел он.

Севка молча прошел к воротам. Оглянулся и увидел, что тот не спускает с него глаз. Знать бы Севке наперед, где судьба споткнется, зарекся бы ходить сюда.

В колонии свой счет времени, свой ход. Каждое утро Севка торопил день, чтобы он скорее проскочил. По ночам во сне приходило странное освобождение, когда можно было беспрепятственно пройти сквозь заборы, ворота и колючую проволоку.

Однажды Королер намекнул:

— Не пора ли, Сивый, когти рвать?

— Не знаю… Не получится, сорвется.

— Сивый, — уговаривает шепотом Королер, подобрав ноги на нарах, — свобода, паскуда, без риска не дается. Схлыздил, и не видать тебе вольного ветра в чистом поле.

— Ну и что? Забаранят обратно, еще отсидки набросят.

— Чумной ты, Сивый, пора в дело идти, — продолжает таинственно Королер.

— Какое?

— Я место одно застукал, у забора проведал, никто на него глаз пока не положил, от нашего курятника скрыто и земля — пух. Копнем под ограду ямку и кротами на волю выползем.

На следующий день перед самым ужином Королер показал то место, между бараком и складом. Там валялись кучи металлолома. В мусоре склада нашли старую саперную лопату со сломанным черенком, заточили и спрятали рядом в бурьян. Сначала прорыли проход под колючей проволокой и закрыли его сухостоем полыни и дерном. Рыли два дня подряд после ужина, когда усталые обитатели колонии разбредались по баракам. Лопатой орудовал Севка, лежа на животе или полусидя. Земля была действительно мягкой, Севка руками ее отгребал в траву. Королер стоял на шухере и в случае опасности должен был три раза щелкнуть языком, а если все спокойно, то через длинную паузу щелкал по два раза. Труднее было под забором копать. Землю здесь словно специально утрамбовали, и лопата еле-еле ковыряла верхний слой. Чтоб обезопасить себя наверняка, решили рыть по ночам при тусклом свете электрических лампочек, протянувшихся по забору.