Григорий Мещеряков - Отыщите меня

Со стороны поглядеть, снарядная головка, точно игрушка, поблескивает.

В третьем цехе штампуют корпуса. Там работают люди повзрослее, больше женщины, есть старики и инвалиды. Цилиндры тяжеловаты, не каждому мальчишке поднять, туда посылают и фэзэушников, они как-никак старше ремесленников и посильнее. Скоро туда переведут и Уно. Мастер Игнатий надоел, неотступно над душой стоит. Чуть что, он уже здесь, рядом. Раз семь или больше замерит. Прикинет штангенциркулем и прищуривается, приноравливается, к любому зазору придирается, хотя понятно и без него, что не детские игрушки тут делают.

В седьмом цехе подгонят головку к корпусу вплотную, соберут, упакуют и быстрым ходом на фронт. Их сотнями, тысячами и миллионами отправляют через Ирбит и Свердловск.

А если раскинуть умом и посчитать, так на одного гитлеровца, наверное, по десять снарядов придется, не меньше. Вот бы только каждый этот снаряд метко угодил в одного фашиста, тогда бы определенно война раньше кончилась.

В начале войны все вокруг говорили о скорой победе. Пока никто из фронтовиков не возвратился, кроме инвалидов. Да не переставая шли похоронки. Кто-то больше никогда не вернется и нигде не появится.

Вот и отец, и родные братья Уно… Но их надо помнить живыми, а не погибшими.

Раза два Уно ездил в Ирбит помощником экспедитора, таков здесь порядок. Груз оборонный, вооруженные охранники держались в стороне, каждый на своем посту, а с бумагами ехал заводской представитель и брал с собой помощника.

О поездке распорядился мастер Игнатий. Строгий и сгорбленный, с очками на кончике носа, он долго стоял у станка Уно, работу останавливать не разрешил. Показал жестом, чтобы Уно приблизился, и закричал в самое ухо:

— Ванек! Поедешь-ка, однако, в Ирбит, груз военный сопровождать. Твой черед, однако, подошел! Понял, однако, Ванек?

Уно к имени этому уже привык, здесь все так его звали. Однажды кто-то сказал:

— Уно в переводе с эстонского на русский значит Иван…

Сопровождать груз многие хотели и просились. По дороге можно нормально выспаться в переходном тамбуре товарного вагона, да и сухой паек выдают сытный.

Ирбит больше Туранска, но Туранск уютнее. Здесь Уно родился, бегал, играл, рос. Все-то ему привычное, все места знал и облазил.

За лесом полигон и стрельбище, там снаряды проверяли на разрыв. Туда штатских не пускали. Военная зона была огорожена и охранялась.

Порой там так бабахнет, что стекла дрожат в домах по всему городу. Люди вздрагивали, но в конце концов привыкли и не удивлялись. Особенно хорошо слышно ночью, когда резко доносятся взрывы. Вслух о полигоне и снарядах не заговаривали, боясь раскрыть военную тайну. На заводе расписки давали и молчали, чтоб под трибунал не попасть.

Снаряды часто рвались, залп за залпом. Жаль, что вхолостую, а не на фронте.

Когда была жива Зинка Доброволина, то почти на каждом десятом снаряде делала надпись, чаще мелом, реже белой краской: «Смерть фашистским гадам!» Никто ее не просил, писала по своей воле. Позже надписи делали другие ребята, но не так аккуратно и четко, как Зинка.

Уно знал ее по ремеслухе, учились только в разных группах. После окончания училища Зинку направили в седьмой цех, там девчонкам было полегче.

В спальне по-прежнему тишина. Ребята спят, а кто-то, наверное, притворяется.

Доносится отзвук работающего завода. Невдалеке от общежития — корпуса цехов, а слева — наспех сколоченная проходная.

Из конца в конец по спальне муха летает и жужжит. Поднял голову Рудик Одунский. Осмотрелся спросонья, повернулся, увидел Уно:

— Скоро подъем?

— Не знаю, радио молчит.

Одунский тут же снова завалился, закрыл глаза и уснул.

Рудик Одунский часто рассказывал про Ленинград. Расхваливал так, будто на всем земном шаре нет красивее города. Улицы там прямые, здания похожи на райские хоромы, а мостов и фонтанов не перечесть. Только вот вода в Неве всегда черная.

Ленинград совсем недалеко от Эстонии. Уно часто слышал, как отец и мама вспоминали свои родные места, но уезжать туда из Туранска не собирались. Уно запомнил, что там небольшие и редкие леса, россыпь хвойных шишек, одинокие хутора близко стояли к морю, оттуда постоянно набегали дождь и прохлада. Мама, еще девочкой, носила на берег чайкам мелкую рыбу, которую ей давали рыбаки с лодок. Чайки ловко хватали пищу на воде и в воздухе, поднимая громкий крик, как будто сердито ругались или обиженно плакали. На речке Туре этих птиц не было. В молодости отец и мама ходили в лес с корзинами, собирали грибы, ягоды и какие-то вкусные травы. Лес в Прибалтике, по их рассказам, не такой, как на Урале. Здесь в бескрайней и почти безлюдной тайге запросто, можно заблудиться. Когда родители вспоминали о прошлом, Уно всегда казалось, что они рассказывают друг другу свою счастливую сказку…

— Сколько времени? — снова спрашивает Рудик.

Опять ему тревожно спится. Во сне он часто плачет, а Петро Крайнов по ночам кричит.

— Не знаю, еще рано…

Рудик отвернулся к стенке.

Часы у одного только Крайнова. Он дорожит ими так, точно жить без них не может.

Не стоит сейчас будить его, Петро может вскочить с постели и бежать черт знает куда и от кого, пока не очухается.

Пусть отдохнет еще малость, время и без его карманных часов дойдет до утра. А заводской гудок позовет на смену и отпустит с работы.

На заводе много цехов и служб. Уно толком все не помнил. В политотделе работал лишь один начальник, без помощников, заместителей и подчиненных. Год назад начальницей политотдела назначили Полину Лазаревну, мать Зинки Доброволиной. Она приехала работать завучем ремесленного и вела уроки истории. По выходным проводила политинформации и воспитательные часы. Многие спервоначалу удивились, почему назначили женщину, но потом поняли, что найти подходящего мужчину на заводе не просто. Ребятня втайне побаивалась нового начальника политотдела.

Нередко Уно слышал, как кто-то предупреждал:

— Атанда, комиссарша на подходе!

Любые проказы и баловство сразу же прекращались.

Кто прозвал ее комиссаршей, неизвестно, но она и в самом деле внешне походила на комиссара. Характер у нее был твердый и строгий, потому-то и слушались. Если вызовет к себе, значит, неспроста. Нагоняй такой выдаст, у провинившегося поджилки трясутся.

— Как я ни храбрился и ни хорохорился, а повинился сразу, чтоб скорее отпустила, — говорил как-то Юрка Сидоров.

Уно пока еще ни разу не попадался под гнев комиссарши.

— Нотации ее, морали и отчитки хуже любого наказания, — продолжал Юрка Сидоров, — лучше бы вицею отстегала… А то перед ней стоишь, как дурак, и сгораешь от позора.

Юрке Сидорову не раз случалось стоять перед комиссаршей. Парень он простецкий, деревенский, и сбить с толку его можно запросто. Одно время он «Вите-миллионеру» плел лески из конского волоса в две-три нитки, с невидимыми узлами, а тот торговал ими или дарил эти лески выгодным людям. На Туре рыбалка хорошая. Смельчаки и зимой из проруби таскали окуньков, ершей и подлещиков. Лошади на конном дворе завода выглядели чуть ли не куцыми, безгривыми и бесхвостыми. Однажды раскрылось, чьих рук дело, и Юрке попало от комиссарши. В другой раз настругал он рогаток для Севмора, и тот продавал их городским пацанам. Был и более ходовой товар. Юрка Сидоров и Севмор делали зажигалки да алюминиевые пуговицы из трубок разбитых трофейных самолетов и быстро сбывали за проходной завода.