Ибрагим Абдуллин - Прощай, Рим!

Корабль повернул прямо на Порт-Саид. На воде замелькали сотни черных точек. Это навстречу им из порта приплыли арабы. Они поднимают над водой руки, машут, что-то кричат.

Порт-Саид… Первый порт, куда они заходят, после отбытия из Неаполя. Надолго ли? А дальше каким отправятся они путем?

Друзья столпились около Сережи, который понимает, что от него ждут подробных разъяснений, и стоит с видом учителя, дающего урок первоклассникам. Сейчас он кажется много старше своих лет, брови нахмурены, лоб наморщен.

— Дети, мы сейчас подходим к главному порту Суэцкого канала, соединяющего Средиземное море с Красным. К Порт-Саиду…

Его перебивает Таращенко:

— Мы и без тебя знаем, что не к Одессе. Толком рассказывай. Про город, про канал.

Сережа будто и не слышит его, продолжает невозмутимо:

— Длина канала сто шестьдесят один километр. Ширина: на поверхности сто двадцать — сто сорок, у дна сорок пять — шестьдесят метров. Глубина в фарватере — двенадцать метров. Строился десять лет. Открылся для судоходства в тысяча восемьсот шестьдесят девятом году. На строительстве канала погибло около двадцати тысяч феллахов.

— А почему Порт-Саид называется? — опять вставляет свое слово неугомонный Таращенко.

— Тогда в Египте правил Саид-паша. Человек он был тщеславный и, хотя весь народ молил и просил его назвать город Порт-Таращенко, он остался непреклонен. Предпочел обессмертить собственное имя. Кстати, — говорит Сережа тем же учительским тоном, — еще в стародавние времена, когда в Египте царствовали фараоны, здесь тоже был канал. В восьмом веке багдадский халиф Мансур приказал засыпать его.

— С чего это он?

— Об этом, товарищ Таращенко, ты уж спроси у самого халифа, мне он почему-то не доложил.

Таращенко не обижается. Стоит себе и смотрит на Сережу с ласковой усмешкой. И вообще не так-то, пожалуй, просто разобидеть и вывести его из равновесия.

— Ну и наградил тебя бог памятью, — говорит он, качая головой.

— А тебя и фигурой, и красивым лицом!

— Память — это самый бесценный дар природы, — говорит Антон, почему-то вдруг загрустив.

— Занятно устроен этот мир, — заявляет, покусывая ногти, Дрожжак. Есть у него такая склонность — вслух поразмышлять.

— Чего занятного нашел?

— Логунов тебе завидует, а ты ему.

В разговор вступает Иван Семенович Сажин:

— Я, мужики, своим темным умишком полагаю…

— А ты себе под черепок электричество проведи, сразу в башке просветлеет.

— Так вот, мужики, темным своим умишком я полагаю, что нет на свете человека, у которого кругом шестнадцать. У одного фигура и лицо, но тут пустовато, — Сажин постучал пальцем по лбу.

— Ого! Камень в огород красавцев!

— Хлопцы, не мешайте-ка человеку. Говори, говори, Аннушка, люблю слушать, как ты философствуешь, — заступается за Сажина балагур и весельчак Петя Ишутин.

— Другой поет, что соловушка, но косит на один глаз.

— Выходит, скуповат он, господь бог?

Таращенко обычно раззадорит людей на спор, сунет, так сказать, палку в муравейник и отойдет. Однако сейчас он не выдержал, пододвинулся ближе:

— Не скуп, а считать умеет. Как в аптеке, граммами отпускает каждому.

— И таким образом изъяны возмещает достоинствами и наоборот, — делает вывод Сережа. — Если бы он дал одним, не считая, и не оставил бы другим ничего, люди бы вечно жили, разделившись на два лагеря. Высшая раса и низшая раса. Рабы и рабовладельцы… Нет, природа создала всех равными.

— А гении? По-твоему, все люди, что ли, рождаются гениальными? Потом портятся?

Сережа, словно бы ожидая помощи, косится на Леонида. Почесывает ногтем большого пальца кончик длинного, тонкого носа. Чувствуется, ищет, как ответить, но не придумает.

— Этого сказать я не могу, но в книгах читал, что человек еще в чреве матери получает все добрые задатки. Если бы потом жизнь не глушила их…

— А Гитлер-то говорит, что человек на свет злодеем рождается, — перебивает все тот же Таращенко.

— А сам-то он каким на свет появился? — спрашивает Дрожжак.

— Бешеным псом. И смерть у него будет собачья! — чуть ли не кричит Петр. — Эх, попал бы он мне в руки!

— Чего бы сделал?

— Делать ничего бы не стал. Посадил бы его в чем мать родила в железную клетку и возил бы из города в город, из деревни в деревню…

— А я бы ему шилом всю шкуру спустил.

— А я бы в людских слезах утопил.

— А я…

Но тут огромный корабль развернулся кормой к причалу. Загремела короткая, отрывистая команда на английском языке.

Наконец океанский гигант, безропотно подчинившись воле человека, пришвартовался к пирсу. До обеда оставалось еще порядком, но людям раздали паек: банку тушеной свинины и буханку хлеба на пятерых, по два куска тростникового сахара на каждого и кипятку от пуза.

— Чего-то они поторопились, — сказал Сажин, привыкший обедать не спеша, долго и старательно прожевывая каждый кусок. И вообще, любит он поесть, Иван Семенович. Даже зачерствевшую корочку черного хлеба уминает со вкусом, точь-в-точь как телка ярославская.

— Похоже, выгружать будут. Пошевеливайтесь! — сказал Леонид.

Сажин вытер ладошкой губы и вскочил. Всполошился:

— А я все же надеялся, что нас прямиком в Одессу привезут.

— И мечтал оттуда прямиком к Аннушке под одеяло нырнуть? — посмеивается Ишутин и командует, ткнув того в живот: — Подтянись! Обрадовался, пузо начал отращивать? Далеко еще до Аннушки, Иван Семенович! Лаптем не докинешь.

— Далеко? Почему далеко? Самая тяжелая, долгая часть дороги уже позади.

— А ты, стало быть, рассчитываешь, что дома нас встретят с духовым оркестром и сладким чаем? Держи карман шире! Или запамятовал, где побывал и откуда едешь?

— Но мы ни в плену, ни потом, когда убежали из плена, не забывали, что мы советские люди.

— Я-то и без тебя все знаю…

Между тем корма корабля раздалась в стороны, и в открывшийся проем на нижнюю палубу въехали тяжелые «студебеккеры». Кузова их были затянуты брезентовым тентом.

— Пошли!

— Ну и печет!.. И с чего это солнце так взъярилось на нас? — Ишутин расстегнул ворот до последней пуговицы.

— У нас в Чирчике жара, но здесь… — Весь мокрый от пота Мирза-ака вытирает пилоткой тщательно, вчера только выбритую голову. — Ой-ой, как греет…

— Товарищи, нас зовут! Ишутин, застегнись. Мы не у себя дома, а в чужой стране.

Колесников собрал свою команду и повел ее вниз, где их ждали грузовики.

— Садиться по двадцать человек!

— А куда поедем?

— К теще на блины.

— Моя теща в Грузии. Жмем тогда прямо до Цицхвари.

Не успела машина тронуться, как прибежал запыхавшийся негр-матрос.

— Стоп! — Его широкие ноздри вздрагивают, словно крылья большой бабочки. Он протягивает Колесникову кинжальчик с плексигласовой ручкой. — Бери! Сувенир. — На ручке ножа были вырезаны буквы «М. Р.». Негр ткнул перламутровым ногтем в те буквы: — Майкл Роун.