Ибрагим Абдуллин - Прощай, Рим!

— Когда кончится война, ты на Наташе женишься, да? — спросил Орландо.

Сереже почему-то не захотелось говорить другу о том, что еще зимой сорокового года Наташа вышла замуж за лейтенанта-артиллериста и уехала из родного села.

— Нет, Орландо, после войны я не вернусь в Сибирь. С Дрожжаком в Сталинград поеду. Будем отстраивать разрушенный фашистами город… Наверно, лучше, если первая любовь останется чистой и далекой, как всякая несбывшаяся мечта.

— А почему в Сталинград?

— Мы тогда были в немецком лагере в Эстонии, и, если бы не весть о победе наших под Сталинградом, мало у кого хватило бы сил пережить ту зиму…

В свою очередь и Орландо рассказывал о своем детстве, которое прошло в Риме. И дед его и отец были военными. Отец быстро раскусил гнусную, гибельную для Италии демагогию Муссолини. И дуче стал для него самым ненавистным на свете человеком… Потом голос Орландо задрожал, он заговорил об острове Кефаллиния, о зверствах немцев, о гибели отца…

Орландо замолчал, зашмыгал носом… Сережа понимал, что попытка утешить сейчас была бы самой дурной услугой, но сидеть, набравши в рот воды, тоже не годилось, поэтому он спросил:

— Сигареты есть?

— Да.

Они задымили. Орландо взял себя в руки.

— Всю жизнь буду с немцами драться. Даже если сто лет проживу, все сто лет!

— Немцы разные бывают. Скажи, что с фашистами.

— По мне, они все одинаковы.

— А Тельман?

— Таких они или перестреляли, или в концлагерях. Замучили.

— Кое-кто, может, и уцелел?

— Вряд ли… Иначе они давно бы прогнали своего сумасшедшего фюрера.

— Но ведь итальянцы тоже целых двадцать лет гнулись перед Муссолини.

— Не все гнулись.

— Что после войны думаешь делать?

— Всю жизнь буду бороться за счастье народа. Как Тольятти.

— Ты разве коммунист?

— Еще нет. Но стану коммунистом…

Утром рано их разбудил вчерашний цыганенок. Он принес для Сережи одежду поновее. Рубаха, правда, видавшая виды, но свежевыстиранная, отглаженная, аккуратно заштопанная в изношенных местах. Нарядившись в чистую рубашку, в брюки по росту, Сережа заделался прямо-таки красавцем.

— Если тебя сейчас девчонки увидят, без памяти влюбятся, — сказал Орландо, подмигнув цыганенку.

— Вот тебе аусвайс, — сказал мальчонка и протянул Сереже документ с печатью и подписями. — Теперь ты не Иван, а Донато Доротелли.

— Донато Доротелли, — повторил Сережа, словно бы вслушиваясь в звуки нового своего имени. — Чудесно… чудесно. — Он потрепал густую черную шевелюру мальчонки. Эти кудри, похоже, никогда не ведали, что такое головной убор. — Спасибо. Только я не Иван, а Сережа.

— Сережжо! — сказал цыганенок и расхохотался от удовольствия.

— Не Сережжо, а Се-ре-жа! Одно «ж». А как зовут тебя?

— Лупо, — изо всей мочи выдохнул тот, будто после долгого бега оказался у цели.

— Я все еще не научился различать. Лупо — это имя или фамилия?

— Прозвище.

— Так, так…

— Да. У нас каждый партизан имеет подпольную кличку.

— Значит, ты, Лупо, тоже партизан?

За цыганенка ответил Орландо:

— Недавно он перерисовал от руки карту России. Всякий раз, как удается послушать сводку, он отмечает на той карте линию фронта.

— Да разве фашисты скажут правду? Врут всё.

— А у них радиоприемник есть.

— Приемник? Почему же ты раньше не сказал нам об этом?

— Не у них, а у помещика Фонци. Его отец служит у Фонци, а самого его зовут Марио. Я уж тебе говорил о нем.

Сережа сразу не понял, что к чему. Итальянцам пришлось снова объяснять ему, что приемник у помещика, у синьора Фонци, и что Лупо — это Марио.

— Хорошо бы послушать советскую передачу, когда вернемся сюда.

— Ладно, — сказал цыганенок. — Сделаю.

— Спасибо, Лупо. Пока.

— До Монтеротондо он пойдет с нами. А ты, Сережа, если будут проверять документы, много не разговаривай. И вообще давай сделаем так: болтать буду я, а ты слушай да поддакивай…

В словах Орландо был резон, и, хотя поблизости не было еще чужих, Сережа, понимая, что при его характере это окажется не так просто, решил заранее приучить себя к молчанию.

Прежде чем направиться в Монтеротондо, они выбрались через поле на другую дорогу, которая шла в город от усадьбы Фонци. Немцы давно уже привыкли и к цыганенку из поместья, и к «юродивому» Орландо, так что и щупленький Сережа в этой компании не вызвал бы у них особых подозрений. И все-таки соваться на шоссе, где партизаны днями дважды дали бой фашистам, не стоило.

Небо еще было ясное, но уже набегали тучи. Марио глазел по сторонам, Орландо рассказывал Сереже о красоте и богатстве итальянского языка.

— Хотя Италия не такая огромная страна, как Россия, здесь каждая область, даже каждый город говорит на собственном наречии. Сицилия и Тоскана, Неаполь и Милан… По меньшей мере два десятка разных диалектов.

Дальше пошли такие тонкости, что Сережа то и дело терял нить, а порой совсем переставал понимать, о чем идет речь. Но поддакивал. Так они договорились, перед тем как пуститься в дорогу.

— Вот ты, Сережа, заметил, какой выговор у синьора Грасси? Впрочем, с вами-то он по-русски разговаривает. Грасси растягивает, будто выпевает, каждое слово. А я нет. Потому что я римлянин, а он родился и вырос в Лигурии. Лигурийцы испокон веку моряки и рыбаки, жизнь свою они проводят в море. И вот перекликаются с одной лодки до другой, сложив руки трубою: «Антонио-о!.. Марио-о!..» Потихоньку эта привычка вошла в их кровь, и они даже в траттории, когда рядом сидят, и то тянут, словно поют: «Антонио-о!.. Марио-о!..»

«Точь-в-точь как русские, прожившие весь век в Тбилиси», — подумал про себя Логунов, а вслух ничего не сказал, только головой кивнул.

— А знаешь, как разговаривают венецианцы? Хотя откуда тебе знать?.. Они говорят нежно, мягко, совсем как девушки. Даже когда сердятся, когда ругаются, приятно слушать.

До Монтеротондо добрались без всяких приключений. Орландо опять мерно покачивал головой, то и дело заливался беспричинным смехом, о чем-то оживленно болтал с Марио и даже прохожих окликал. Выяснилось, что до поезда еще два часа. Марио отправился домой, а Сережа с Орландо заскучали. Пойти бы побродить по улице, да опасно. На каждом шагу попадаются немцы. А лишний раз встречаться с ними незачем. Пристроились в темном уголке вокзала. Словоохотливому итальянцу просидеть два часа молчком было равносильно смерти. Сначала Орландо вполголоса напевал разные песни, потом все же не вытерпел, повернулся к спутнику своему и, горестно вздохнув, сказал:

— Донато, а я ведь… Ты знаешь, кем я хотел стать?.. Знаменитым тенором. И отец спал и видел меня звездой оперного театра «Ла Скала»…

— Еще не поздно, — попытался утешить его «Донато».

— Нет уж, теперь я и не думаю об этом!