Ибрагим Абдуллин - Прощай, Рим!

Они пришлись друг другу по душе. Но неправа пословица, утверждая, что человек ищет, где лучше. В душе сто живет неискоренимая нежность к родному краю, к родимым ветрам, навстречу которым впервые в жизни собственными руками он распахнул окошко. Ленинград позвал Леонида. Звали туманные зори, белые ночи, Адмиралтейская игла. Снились чугунная решетка Летнего сада и Медный Всадник на яростно вздыбленном коне. Захотелось вновь повидать «Аврору» и отыскать могилу отца.

Ленинград…

Когда Леонид уезжал, город еще назывался Петроградом. Увозя ребят в деревню, Арина Алексеевна говорила: «Досыта хлебушка поедите. Молочка парного попьете. Поправитесь, окрепнете за месяц-два…» Рассчитывала, что проживут они у дедушки до осени и вернутся в родной город. А сколько раз с тех пор приходило лето и уходило?.. У бывшего карапуза с Нарвской заставы растут уже свои дети — двое мальчишек.

В Ленинград они попали в пору белых ночей. Под обаяньем их неописуемой красоты Леонид бродил по улицам самозабвенно, усердно, будто долг давний отрабатывал. С вокзала заехал к матери, устроил у нее Машу с детьми и, наспех перекусив, пошел стирать подметки на каменных, прямых, как стрела, проспектах Ленинграда. Натосковался!.. Будто по живому, по близкому человеку соскучился за долгие годы разлуки. Нет, еще сильнее. С родным человеком встретишься, расцелуешься, поговоришь, отведешь душу, и схлынет тоска. А город?.. Глядишь не наглядишься, ходишь не находишься!

И вот — знакомый двор. Здесь прошло его раннее детство. Отсюда ушел его отец сражаться с Юденичем. Напротив, как и тогда, молочная лавка. Леонид потянулся, словно собираясь заглянуть в окно. А что, если подняться на второй этаж? Посмотреть, кто там живет теперь? Вроде неудобно. А впрочем, чего особенного? На ногах у него кирзовые сапоги, вместо пиджака легкая стеганка… Совсем-то не похож на здешнего жителя. Петроград всегда предпочитал сапогам ботинки, фуражке — шляпу. Прибудет, бывало, сюда мужичок какой, весь век свой щеголявший в картузе и лаптях, и, если заведется у него в кармане лишний грош, сейчас же норовит обзавестись шляпой и штиблетами. Правда, теперь по Невскому проспекту не разгуливают раздушенные франтихи вокруг которых увивались великовозрастные гимназисты или студенты Горного института, поблескивая медными пуговицами; не вышагивают с важным видом поручики и штабс-капитаны, считавшие, что нет в мире ничего важнее их лихо закрученных усов и до блеска начищенных сапог; не тащатся за мохнатыми болонками допотопные старушонки, насквозь пропахшие нафталином. Навстречу попадаются люди совсем другого облика — занятой, деловитый народ.

Не успел Леонид завернуть в «ихний» двор и пробормотать, обращаясь к первой попавшейся на глаза женщине: «Извините, пожалуйста», — как эта поперек себя толще румяная тетушка затараторила:

— Пожалуйста. Вам кого? По всему видно, что человек-то вы нездешний. Откуда приехали в Ленинград?

— Мне бы узнать, кто проживает в третьей квартире.

— Вот тебе на! Мы там живем. Вы что, родичем Прокопу приходитесь? Идемте, чего это мы тут, посреди двора стоим? Я жена Прокопа, Агафья Кирьяновна… — Женщина вытерла мокрую руку о передник и протянула Леониду.

Между тем к ним подошел старичок в холщовом фартуке и с метлой на длиннющей палке… Вот так встреча — городовой Спиридон Мефодиевич! Глаза у него, как и прежде, черные, хитрые, но широкие брови и некогда лихо торчащие усы поседели и обвисли, словно бы побитые морозцем.

— Кого это ищут, Агаша?.. Ба-ба-ба… Да никак сынок Владимира Кузьмича, Мишка-головорез? — Мефодиевич прислонил метлу к стене и размашистым шагом направился к Лене.

— Не Мишка, а Леня. Леонид. А вы городовой, да?

Покрутил Мефодиевич седые усы и отдал честь:

— Дворник Спиридон Мефодиевич Козулин. А вас, товарищ Колесников, каким ветром занесло в эти края? — Он тут же перешел на «ты»: — Давненько ты не показывался, однако. С матушкой твоей я хоть изредка, да встречаюсь… Пойдем не то, опрокинем по стопке? В честь встречи. Сам настаивал, на вишне.

По правде говоря, не очень-то хотелось Лене выпивать да растабарывать с бывшим городовым, но, с другой стороны, это был первый знакомый человек, с которым он повстречался в Ленинграде после тринадцатилетнего отсутствия. Так сказать, живой кусок истории, ярко напомнивший ему о днях собственного детства.

— Можно, конечно. Но только по одной.

— Ах, этот Мефодиевич! Вечно к себе утащит, а гость-то, может, к нам бы зашел! — обиженно проворчала Агафья Кирьяновна.

— Нас с отцом Леонида Владимировича, бывало, водой не разольешь. Ух как дружили, — пояснил в ответ бывший городовой. — А помнишь, Леня, по скольку раз в году мы день твоего рождения праздновали, а? — Он захихикал, положил руку на плечо Лене. — Козулин, брат ты мой, все знал, все видел, но ни гу-гу! Козулин никогда не был продажной душой. Он-то ведь тоже не дворянского происхождения был, в батраках рос, в посконной рубашке и драных портках бегал. — Он дребезжащим, скрипучим тенорком затянул «Смело, товарищи, в ногу» и повел гостя к себе в дворницкую.

Вишневая настойка и впрямь была хороша. И стопки оказались вместительнее, чем у покойного Владимира Кузьмича. Так что самая пора прощаться. Леня встал:

— Ладно. Спасибо за хлеб-соль, Мефодиевич. Пойду.

— Ленька, постой. — Мефодиевич сбегал на кухню и протянул гостю на раскрытой ладони половинку сырой картофелины: — Держи!

— Что это?

— Сырая картошка. Разжуй в кашицу и выплюнь. Не то что после водки, а и после денатурату никто ничего не учует. Прикажет, бывало, начальство: «Дыхни!..» А я и рад, дышу, знаю, что с овчаркой следа не сыскать… А сам на ногах еле стою… Хох-хо-хо!..

На улице Стачек Леня сел на трамвай, доехал до Галерной, пошел искать здание прежнего Кадетского корпуса. Оказалось, что улица та называется теперь Красной, а за знакомой чугунной оградой помещается Артиллерийское училище. Заходить в училище Леня постеснялся. Постоял, полюбовался сквозь узорчатую ограду на юных, загорелых курсантов, занятых строевой подготовкой. Лица у парней веселые, открытые. А кадеты, бывало, все пыжились, выламывались и такого форсу на себя напускали…

После ужина уложили ребятишек спать и вместе с Машей отправились смотреть на белую ночь.

Много раз звездными вечерами, еще в пору, когда он не был женат, а только переживал праздник первой влюбленности в синеглазую потомственную сибирячку, — много раз пытался Леонид рассказать Маше о незабываемой красоте белых ночей. Светло-светло. Но не так, как бывает в пасмурный день или в лунную ночь. Скорее это похоже на зоревой предутренний час, когда солнце еще за горизонтом. По тогдашним рассказам выходило, что белая ночь завораживает и город, и людей нежно, властно, словно предчувствие счастья, стоящего у твоего порога. Не привыкший выражать свои мысли образами, столь далекими от его каждодневных забот, Леонид вскоре запутывался. А Маша начинала посмеиваться над его косноязычием. Тогда он крепко стискивал ее руку и твердил: «Это надо тебе самой увидеть и пережить. Иначе не поймешь!..»