Анатолий Калинин - Товарищи

Вот и вновь она напоминает о себе. И давно уже здесь все неразрывно переплелось: жизнь и литература, зерно и слово. Вдруг может вырваться и у молчаливого вешенского секретаря: «Прикипел я здесь намертво!»

Еще бы Булавину не прикипеть, если он, до того как стал секретарем райкома, двенадцать лет работал в хуторе Кружилине, на родине автора «Тихого Дона», главным агрономом и директором совхоза, там же познакомился и с Шолоховым, который не забывает своих земляков… Так вот же оно и есть то, что так объединяет каким-то общим, хотя, на первый взгляд, и неуловимым сходством этих, по выражению Шолохова, районщиков: и секретаря Вешенского райкома теперь уже далеких лет коллективизации Петра Лугового, которого мне посчастливилось узнать в те незабываемые тридцатые годы; и секретаря райкома шестидесятых годов Петра Маяцкого — он теперь секретарствует в соседнем, Боковском, районе; и того же, нынешнего, Николая Булавина. Прикипели они, «районщики», намертво к этой обильно политой казачьей и солдатской кровью и засеянной давыдовско-нагульновскими семенами земле. Удивительная земля, где из яви восстала легенда, чтобы опять превратиться в явь. Еще бы, если и этот завершающий «Тихий Дон» лист, исписанный рукой Шолохова почти сорок лет назад и подхваченный ураганом войны, теперь опять возвращается к нему.

Но Шолохов, к моему разочарованию, только вскользь и осведомляется в первые минуты встречи:

— Это как же он очутился у тебя? — и тут же поворачиваясь к Булавину, смеется одними глазами: — Ну, что, выпросил, секретарь райкома, дождя, теперь останавливай. — Он дает волю смеху — Хвалился, что у него какие-то испытанные связи с бабками, ну и наколдовал. — Так же быстро и гаснет его смех, он — весь внимание — А по всей области с хлебом как? Строгие, говоришь, будут заготовки? А когда же это они были нестрогими? Спустя рукава еще никогда не заготавливали хлеб.

Вот и всегда, сколько помню, с этого и начинались встречи у него в доме — с разговора о хлебе, о земле и о тех, кто выращивает хлеб. Не изменяет он себе и теперь. Все так же жгуче жаден ко всему и до всего, что касается этих людей, волнуем их тревогами и делами. Даже когда о литературе, о ком-нибудь из писателей заводит речь, то теми же словами и с той же меркой, с какой говорит о тех, кто пашет землю, засевает ее и, когда надо, умирает за нее. И слова у него при этом, как те же зерна, отобранные, провеянные, взвешенные одно к одному. Узнав, что финальный лист рукописи «Тихого Дона», который теперь вернулся к нему, до этого, судя но всему, побывал в руках у какого-то танкиста и во многих других руках, тут же вставляет:

— Прочел я на днях книжку генерала танковых войск Егорова. Сущая правда о войне. Не с высоты нынешнего своего звания пишет и рассуждает о ней, а как человек, который сам командовал танковым батальоном и полком. Всего хлебнул. Поэтому — веришь. Чтобы люди верили слову о войне, надо, чтобы пишущий тоже верил и знал о ней не из чужих рук, а… — и Шолохов закончил разговор об этом жестом, как будто бы взвешивая на ладони слово.

Все так же много читает книг наших и зарубежных писателей, сетует, что мало еще хороших переводов. И — снова о хлебе, о земле, о жизни и судьбе тех, кто пашет ее, убирает на ней урожай. Немедленно требует уточнения:

«Сколько?», услышав от Булавина, что в Вешенский район идут из других мест на уборку комбайны. Еще и еще убеждаешься, как повседневно прочна у него связь с «районщиками» и как неотделим он от жизни всех тех людей, которые живут рядом с ним и вокруг него на донской земле. Но и только ли на донской?!

И уже под конец нашей встречи, узнав, что прямо отсюда, с берегов северного Дона, мне предстоит ехать на Пензенщину, на берега Суры, он остается верен себе:

— А как там у них с хлебом? Ермину, земляку, поклониться прошу.

Знаю, что, когда я буду передавать эти слова пензенскому секретарю обкома Л. Б. Ермину, который прежде работал секретарем райкома на Дону, над полями Донщины уже будет слабеть этот все побеждающий запах хлеба, а на берегах Суры он только начнет взлетать с комбайновых загонок и с токов, набирая силу.

Но пока он еще безраздельно властвует над этой шолоховской степью. И на обратном пути из Вешенской до Миллерово то и дело встречно вспыхивают в ночи сквозь сетку дождя огни комбайнов, идущих в северодонскую глубинку из южных районов области и других мест страны на уборку. А когда вышним ветром разрывает над головой тучи, в прорехах между ними вспыхивают и мигают на густо-синем небе зеленые, крупные звезды. Звезды детства и юности, верности и любви.

Ох, и много же повидали они на этой, «нержавеющей кровью политой» земле, чью былую и нынешнюю славу вперемешку стерегут могилы подтелковцев, Давыдова и Нагульнова, героев-пехотинцев, героев-танкистов и героев-артиллеристов, в упор сокрушавших на этих рубежах родины «Тихого Дона» танки врага. Но теперь не танки, а комбайны идут по этой земле, ведомые детьми и внуками героев, приумножающими их славу. Мимо танка-«тридцатьчетверки», взметнувшегося на цоколе там, где наша гвардейская армия громила кружилинскую группировку фашистов. Многое повидали эти звезды-звездочки, выглядывающие из-за краешков туч, разорванных вышним ветром. Но вечен их свет. И уже не гулом, а ласковым шелестом отзывается на печаль сердца этот колосистый разлив, рассекаемый лезвием дороги, смоченной неурочным ночным ливнем.

Есть такие с виду совсем неприметные кружки «на карте генеральной» нашей Родины, при встрече с которыми не остаются равнодушными ни взор, ни сердце.

Да, это отсюда, в полутораста километрах от станицы Вешенской, пересев с лошадей в вагон почтового поезда, увозил он пятьдесят лет назад в Москву рукопись первой книги своего «Тихого Дона».

Ему тогда шел двадцать третий год. И та, вместе с которой он считывал перед этим по ночам рукопись с черновиков, была еще в возрасте Аксиньи, которую Григорий Мелехов только что оставил с протянутыми вслед ему руками на развилке дорог в степи, уходя из панского имения Ягодного в хутор Татарский.

Всего на две или три минуты притормаживал тогда на маленькой степной станции зеленовато-серый поезд с прицепленными к нему красными теплушками, и даже быстрые миллеровские ребятишки, которые зарабатывали себе на кино и на мороженое продажей газет, едва успевали за это время пробежать по двум-трем вагонам, выкрикивай: «Правда», «Известия», «Молот»! — или же прямо с перрона сунуть в обмен на медяк газету в руку, протянутую из открытого окна вагона. Знал бы тогда мой далекий миллеровский друг, а ныне алма-атинский инженер-монтажник Юра Каширининов, кто, оказывается, иногда протягивал к нам руку за газетой из окна вагона, поощрительно улыбаясь молодыми веселыми глазами из-под курчавого курпея своей низко срезанной полупапахи.