Петр Лебеденко - Холодный туман

Денисио выводит машину из пикирования, набирает высоту, делает молниеносный боевой разворот — и снова идет в атаку на эрликоны. Шустиков делает то же самое, но теперь, поймав в прицел одно из зенитных орудий, остервенело нажимает на гашетку и строчит, строчит из пулемета, и по-шальному что-то кричит, как кричал раньше, а черты его лица искажаются настолько, что сейчас. Шустикова трудно узнать. Он вроде как очнулся от одурманивающего его состояния, вроде как сбросил с себя омерзительные путы, вырвался из них на желанную свободу, но все в нем еще клокочет от ярости: какая дьявольская сила так безжалостно опоила его дурманом, заставила сделаться этаким безвольным существом, на которое не грех плюнуть.

— Не зарывайся, «Ласточка»! — приказывает Денисио.

Голос у него теперь совсем другой, опять спокойный, опять дружеский, если бы у него была сейчас такая возможность, он обнял бы Шустикова, он сказал бы ему столько ободряющих слов, что Шустиков сразу бы просветлел и обрел бы прежний душевный покой.

То зенитное орудие, по которому бил Шустиков, умолкло, но соседнее еще огрызалось, однако высоты уже не было, ее надо было снова набирать для следующей атаки, и Шустиков уже начал это делать, как вдруг будто огромный шмель ударился в фонарь, разбил его, влетел в кабину и с такой силой ужалил Шустикова в грудь, что у Геннадия на миг потемнело в глазах — и он, ничего не видя, продолжал тянуть ручку управления на себя, понимая, что если этого не делать, машина может клюнуть носом и врезаться в землю. А дикая нечеловеческая боль растекалась по всему телу, и когда Шустиков приложил руку к тому месту, куда впился осколок от зенитного снаряда, потом отнял ее и взглянул на ладонь, увидел, что она вся в крови.

Нет, он не испытал того животного страха, какой испытывают некоторые люди, заглянувшие в глаза смерти. Когда минуту назад ему удалось сбросить с себя те самые путы, что отняли у него волю, он обрел не только прежнюю свободу духа, но и прежнюю веру в жизнь. И сейчас, несмотря на страдания, причиняемые болью, он собирал всю свою волю, чтобы вдруг не потерять от этой боли сознания.

Увидав, как неустойчиво начал вести себя самолет Шустикова (то внезапно перевалится с крыла на крыло, то начнет, теряя скорость, кабрировать, то заложит такой крен, будто намеревается совершить глубокий вираж, но уже через секунду, другую снова выпрямится), Денисио, осторожно придвинул свою машину настолько близко к истребителю Шустикова, что без труда увидел и пробоину в фонаре, и следы от осколков, словно это были раны, на фюзеляже, и бледное, без кровинки, лицо Геннадия, который, перехватив взгляд Денисио, как-то неестественно улыбнулся.

— Ты ранен, Генка? — забыв о всяких позывных спросил по радио Денисио.

Шустиков, не отвечая, поднял к фонарю руку и показал всю в крови ладонь.

Тогда Денисио позвал майора Усачева:

— «Первый», «первый», — я — «седьмой». Цель в основном подавили. «Ласточка» тяжело ранена.

Долго, очень долго майор не отвечал. Может быть, не понял, может быть, потому, что далеко на горизонте появились «мессершмитты» и Усачеву надо было принимать решение, какой маневр предпринять эскадрилье, чтобы лучше защитить «горбатеньких», штурмующих железнодорожный узел и уже движущиеся по дорогам танки.

Денисио уже снова хотел вызвать Усачева, но как раз в это время тот и отозвался:

— «Седьмой», «седьмой», сопровождайте «ласточку» на базу. Все.

Они летели крыло в крыло — Денисио правильно считал, что Шустиков должен все время его видеть. Так он будет спокойнее, так у него будет больше уверенности.

И он не ошибался.

Шустикову порой начинало казаться, что он не выдержит такой пытки, которой подвергался. Прижимая руку к ране, он ощущал ладонью глубоко проникший в тело горячий, точно раскаленный в горне осколок, — металл нестерпимо жег не только саму рану, он жег все тело, жег мозг, затуманивал зрение, и Шустиков, дабы избавиться от мысли, что он с каждой минутой все больше слепнет, поворачивал голову вправо, где рядом летел Денисио, видел его (иногда, правда, точно сквозь туман) и успокаивался.

«Долетим, долетим, — говорил он самому себе. — Лишь бы не так часто темнело в глазах».

А темнело все чаще и чаще. И не только темнело. Внезапно отключалось сознание, Шустиков точно проваливался в черную бездну, в которой не было и проблеска света, в голове у него что-то тихо звенело, нестерпимая боль уходила, тело становилось невесомым, он летел, летел, раскинув в стороны руки, как птица крылья, у него захватывало дух от удивительного ощущении свободы, и больше всего на свете ему хотелось, чтобы этот полет не прекращался.

Но проходили мгновения — и он слышал тревожный и, как казалось ему, полный отчаяния голос Денисио:

— «Ласточка», «ласточка», Геннадий, Генка!

Шустиков вздрагивал, заставлял себя очнуться. Широко открытыми глазами, точно чему-то несказанно удивляясь, он окидывал взглядом горизонт, находил глазами машину Денисио, которая почему-то оказывалась не там, где была всего минуту назад, и только теперь до его сознания доходило, что его самолет или падает на крыло, или виражит, или, задрав нос, лезет вверх, готовый вот-вот свалиться в штопор. Он принимал меры, чтобы придать машине необходимое положение, ставил ее на прежний курс в говорил не то самому себе, не то Денисио:

— Долетим, долетим…

Далекий, будто совсем из другого мира, голос, назойливо лез в уши: «Но ты же сам говорил, что тебя скоро убьют. Вот и свершилось…»

Шустиков кричал:

— Нет! Ничего не свершилось.

И тут же ему отвечал Денисио:

— Долетим, «ласточка», долетим…

Шустиков повторял, будто заведенный:

— Долетим, долетим, долетим, долетим…

Денисио уже знал, что Шустиков вот-вот опять впадет в короткое (хорошо, если в короткое) беспамятство. Пытаясь предотвратить это, он кричал:

— Шустиков слева два «месса»! Ты меня слышишь, Шустиков? Прикрой меня, я атакую. Ты меня слышишь?

Конечно, он все слышал. Это ведь Ксения? «Ты как был безгрешным, так им и остался. И тебе не в чем себя винить. И хулить твоя девушка должна не тебя, а меня… Только незачем ей обо всем знать… Она не на войне, она не знает, что такое война…»

В черной бездне вдруг вспыхнул свет — и Шустиков ясно различил в нем лицо Ксении. Бледное, все в слезах, лицо. Вот Ксения обхватила голову Шустикова обеими руками, поцеловала его в лоб и сказала: «Прощай, милый. Благослови тебя господь. А ко мне больше не возвращайся. Не надо…»

От таких слов ему стало очень больно. И он закричал:

— А я все равно вернусь! Несмотря ни на что!

Денисио сказал:

— Правильно, Гена. Мы уже почти вернулись. Осталось несколько минут. Смотри, вон уже показались трубы заводишка, который ты называл «пыхтелкой». Видишь? От него до нашего аэродрома рукой подать. Ты видишь эти трубы, Гена? Я говорю, что до них рукой подать. И вообще, я должен тебе сказать: все идет нормально. Ты думаешь, война бесконечна? Не пройдет и года, как мы сломаем Гитлеру хребет. А потом очередь дойдет и до Муссолини, и до Франко, и до других сволочей. Ты меня слышишь, Гена? Знаешь что мы будем делать с тобой после войны? Первым делом я повезу тебя в Испанию. Там у меня осталось много друзей, с которыми я вместе воевал в республиканской армии. Я покажу тебе, где погиб мой французский товарищ Гильом Боньяр. Это был прекрасный летчик и удивительной души человек. Чем-то он был похож на тебя. Никогда не позволял себе падать духом, как бы тяжело ему не было. Да, да, Гена, вот этим самым он был похож на тебя…