Луи де Берньер - Бескрылые птицы

— Я не столько грустен, сколько печален, — сказал ага.

— Есть разница?

— Чувствую, что есть, но объяснить трудно.

— Хорошо, что тебя печалит?

Рустэм-бей неопределенно покрутил рукой:

— Идет война. Я должен быть на фронте, и у меня плохие предчувствия.

— Ты уже выполнил воинский долг. — Испуганная мыслью, что Рустэм может уехать, Лейла довольно неосторожно прибавила: — Ты не слишком старый?

К счастью, ага не был настроен обижаться.

— У меня большой опыт, и мужчина не стар, пока есть силы. Полагаю, я сильнее многих мальчишек, которые идут воевать.

— Конечно, сильнее, — искренне согласилась Лейла. Рустэм мог целыми днями пропадать на охоте в горах. Убитых оленей он вскидывал на круп лошади, будто войлочных.

— Я бы тоже пошел, — сказал Рустэм-бей. — Вообще-то я связался со своим полком, едва запахло войной. Но затем получил письмо от губернатора — он просит создать милицию, поддерживать тут законность и порядок. Похоже, большинство жандармов отправят на фронт.

— Какую милицию?

— Из стариков, мальчишек и калек. Но мальчишки подрастут, их тоже заберут, и придется искать новых.

— Значит, ты остаешься?

— Да, остаюсь. Хотя мне стыдно и жалко.

— Слава богу! — вздохнула Лейла. — Без тебя мне нет жизни. — Она понимала, что в городе к ней относятся мало-мальски уважительно лишь из-за присутствия Рустэма.

— Еще меня печалит сама война. — Рустэм-бей не слышал Лейлу и говорил будто сам с собой. — Во-первых, мы воюем с Францией, а это культура, к которой естественно стремится каждый человек вроде меня. В моем полку все офицеры учили французский и пытались разговаривать по-французски друг с другом. Во-вторых, мы воюем с Британией — крупнейшей империей в мировой истории; у нее отменные солдаты и моряки, и она была нашим лучшим другом. А в-третьих, мы воюем с Россией, которая всегда нас ненавидела, во всем мешала и хотела забрать у нас Стамбул. На нашей стороне Австро-Венгрия, о которой я почти ничего не знаю, и Германия — о ней я знаю еще меньше; кажется, она исключительно хороша с военной точки зрения.

— У нас есть Энвер-паша. — Лейла раздумывала, чью сторону примут греки и кто для нее действительно «наши».

Рустэм фыркнул.

— Энвер-паше повезло, он вознесся, приписав себе то, чего на самом деле добились другие. Честолюбия у него не отнять.

— Ну, я в этом не разбираюсь, — вздохнула Лейла. Военные и политические дела ее интересовали мало. По-настоящему она боялась лишь потерять Рустэм-бея.

— И еще одно, — продолжал ага, будто никто его и не слушал. — Я видел поля сражений, усеянные телами юношей и стариков, слышал вонь гниющих трупов, которые не успели похоронить. Я видел, что творят с женщинами и детьми. Султан-падишах объявил эту войну священной.

Рустэм-бей замолчал, а Лейла не поняла и переспросила:

— Священная война?

— Да, священная. Султан-падишах никогда не был на похоронах разложившихся трупов. Тебе я скажу, мой тюльпан, хотя никому другому не сказал бы, иначе моя репутация… Обещаешь не болтать?

— Не болтать о чем?

— О том, что я собираюсь сказать.

— Я никому не скажу, раз ты не хочешь. И кому я могу проговориться? Памук?

— Ты любишь поболтать с Филотеей и Дросулой. Иногда часами. Не сомневаюсь, что сказанное здесь повторяется в городе.

— Но о чем я не должна говорить? Обещаю, никому не передам, ни девочкам, ни даже Памук.

— Мое мнение о священной войне мне бы лучше при себе держать. Не хочется прослыть вероотступником. Я думаю… Если война бывает священной, тогда Аллах не свят. В лучшем случае война бывает необходимой.

— Ох! — Лейле надо было обдумать услышанное, чтобы суть улеглась в голове.

Рустэм-бей поднялся, посмотрел ей в глаза и, нежно коснувшись ее щеки, иронично улыбнулся:

— Знаешь, не особенно надейся, что я уцелею. В войну окрестности всегда кишат уголовниками и бандитами, поскольку вся армейская шваль при первой возможности дезертирует, прихватив оружие. Я буду гоняться за ними с непобедимыми отрядами из калек, стариков и мальчишек.

— Я хочу, чтобы ты уцелел. — Глаза Лейлы набрякли слезами.

— Может, лучше плюнуть на несокрушимые отряды и ловить бандитов самому, — сказал Рустэм-бей. — Пожалуй, надо подготовиться.

Снова погладив ее по щеке, он ушел в дом. Лейла села на изгороди и задумалась. Ей было страшно за Рустэма и себя.

С горшочком в руках Поликсена торопливо шла по улицам, вновь поражаясь тому, каким тихим стал город после ухода большинства мужчин. Всего несколько дней, а уже опустел — на что ни глянешь, все казалось покинутой декорацией: ни лиц, ни теней, ни хриплых низких голосов, эхом отражающихся от стен. Исчезли привычные запахи пота и табака, странно выглядели столы в кофейне без лоботрясов-завсегдатаев, склонившихся над нардами. С фронта никаких вестей. В огромной и бестолковой империи, осаждаемой со всех сторон и издерганной бесконечными атаками, женщины понимали, что муж или сын погиб, лишь когда о них не было ни слуху ни духу годами.

У дома Нермин Поликсена скинула опорки перед черным ходом, постучала и, не дожидаясь ответа, вошла. В полутьме хозяйка чистила лук, и потому сама не знала, от чего плачет.

— Ты бы чистила под водой, — посоветовала Поликсена. — Тогда не так ревешь.

— Если б только от лука… — поежилась Нермин.

— Как ты?

— Двоих сыновей отправила. Каратавук пошел вместо отца, Искандер беснуется. Говорит, собственный сын его обманул.

— Это благородный обман.

— Да, поступок добрый, вот только вернется ли он? Султан призывает, мужчины идут умирать, а женщинам остается глотать пыль и пить слезы.

— Мехметчик тоже в бешенстве. Его не пустили с Каратавуком. — Поликсена коснулась локтя подруги. — Все в руках божьих. Господь все устраивает, нам неведомы его замыслы, но он-то их знает. У него решено, и где воробышку упасть, и куда ветру песчинку занести.

— Он посылает нам тяготы и горесть. Хочется его спросить: чем мы это заслужили? Каратавук обещал писать письма — я не говорила? Спрашиваю, как? Думала, какого товарища попросит, а он говорит, Мехметчик его научил, когда еще маленькими были, палочками в пыли писали. А я и знать не знала. Удивилась я, обрадовалась, а потом думаю, как же я прочту, письма-то?

— Найдешь кого-нибудь, прочитают.

— Я частенько задумывалась — что, если б мы знали грамоту? И говорила себе — а зачем? Чтение не про нас. Чего читать-то? Какая наша жизнь: копайся в земле, стряпай, детей рожай — что толку в чтении? Чего еще узнавать? — Нермин помолчала. — Теперь вот мальчики ушли, и я понимаю, какой толк.

Женщины посмотрели друг на друга, Поликсена протянула горшочек. Нермин узнала работу мужа, и под ложечкой потеплело.