Леонид Бехтерев - Бой без выстрелов

— Это мелочь, не заслуживающая благодарности. Какая же красивая жизнь без хорошей кровати? — Ковшов не сдержал улыбки. — Вчера наш работник не застал вас. Сегодня когда вы будете дома?

— Хотите зайти с визитом? Майор Бооль ревнив. Боюсь, что он будет в большой претензии к вам и ко мне…

— Я не собираюсь дразнить ревнивого майора, просто хочу помочь вам устроить красивую жизнь.

Симонова улыбнулась и назвала время: шесть часов.

Вернувшись в больницу, Ковшов сам отобрал в подвале ковер ручной работы. Вызвав Данилова, поручил ему ровно в шесть доставить ковер на квартиру Симоновой.

— За какие заслуги?

— Даже тебе не скажу, Павел Иванович. Сделай так, чтобы знали об этом ковре ты да я… Если пригласит — посмотри квартиру. Скажи, что это от меня подарок, в разговоры о больнице постарайся не вступать.

Отдав это распоряжение, Ковшов ушел из больницы. Походил по пустынным аллеям сада за театром, по перекидному мостику прошел дальше и выбрал уединенную скамью над обрывом.

Обстановка усложнялась. Гестапо и господа из управы, полиция и жандармерия несомненно ведут подкопы под больницу. Может быть, Киракова брали затем, чтобы получить какие-нибудь сведения? Хорошо, что за это взялась полиция — выручить Киракова оказалось нетрудно. А если бы гестапо? Эти, конечно, свое еще возьмут: ненадолго они оставили Ковшова в покое… А кто писал донос? Работник больницы или предатель со стороны? Кто этот «слуга великой Германии»? А Симонова? Разорванный донос, что это — жест с целью завоевать доверие или искреннее желание помочь? Кто эта женщина, которая так прозрачно и просто намекнула на свои интимные отношения с Боолем? «Пробую устроить красивую жизнь»… Нет, это, очевидно, не горькая шутка… Красивая жизнь, когда рядом кровь и горе? Может быть, она, что называется, и нашим и вашим? А может быть, разведчица? Если разведчица — то чья? Возможно, гестаповская. Ни в чем не признался, ничего не сказал ей Ковшов, но видела же она его растерянность. С ума сойти можно от таких загадок!

Тревожил и Ребриков. Больше суток находится в отлучке. Партизаны попросили медикаментов, значит, у них есть раненые. Только бы не перехватили старика с медикаментами… И опять этот донос. Он, как заноза, не дает покоя. Ковшов перебирал в уме одного за другим сотрудников. Некого заподозрить… Не вызывала у него симпатии машинистка Клава. Она стала кричаще одеваться, всегда накрашена, надушена так, будто ванну из духов принимала. Несколько раз заставал Ковшов в канцелярии около машинистки немецких офицеров. Имя свое переделала, превратившись в Клару… Нет, не она. Она могла отдать любому из офицеров и уж, во всяком случае, узнать фамилию начальника гестапо…

Недодумав всех дум, Ковшов вернулся в больницу. Занимался обычными делами и все поджидал Данилова и Ребрикова. Вместо них появился Утробин.

— Петр Федорович, а повозочный-то — толковый старик.

— Это который? У нас все старики.

— Да Ребриков же! Воз овощей привез на кухню: куда-то в станицу сгонял. Просил вам сообщить, что, мол, не зря хлеб больничный ест.

Одна тяжесть свалилась с души. Данилов пришел уже затемно.

— Рассказывай подробно.

— Подарок приняла. Рассмотрела рисунок, сказала, что бухарская работа, в коврах толк понимает. Попросила помочь повесить на стенку. Когда повесили, отошла, посмотрела и даже в ладоши захлопала: очень понравился. Хотел уйти. Пригласила к чаю. Обстановка простенькая, вся мебель разная. Посуда, очевидно, из столовой, старая, выщербленная, с трещинами. Но к чаю поставила варенье, лимон, сухарики сдобные, масло. В продуктах, наверное, не нуждается. Хвалила вас. Говорит, интересный мужчина, мужественный. Рассказала, что Батмиев и бургомистр добивались у коменданта разрешения выселить больницу из санатория Пирогова, но это им пока не удалось… Родилась в Петрограде, в состоятельной семье. С детства знает немецкий и английский, говорит, что в совершенстве. Просила передать ее благодарность.

Данилов передохнул, посмотрел на Ковшова, улыбнулся и продолжал:

— Говорила, что для создания уюта ей еще многого недостает. «Хочу, говорит, богатое гнездышко свить…» В американском журнале читала о меблировке квартир. «На фотографии, говорит, такую мебель видела, какой у нас и не выпускается. Все у нас, русских, говорит, — топорно и грубо, не то что за границей…» Приглашала заходить к ней на службу… Куда-то собиралась, несколько раз обеспокоенно взглядывала на часы… Справлялся у эвакуированных ленинградок. Знают ее, рассказывают, что уже несколько раз была замужем. Выбирает мужчин видных и по должности выгодных. И здесь, как приехала, сразу же пристроилась к какому-то военному снабженцу… Вот, пожалуй, и все.

— Спасибо, Павел Иванович.

Данилов ушел. Ковшов походил по кабинету, раздумывая. «Господина начальника полиции» привели в восторг десять ампул морфия, Симонову — бухарский ковер. Тоже мне, загадочная персона! Ломал голову, раздумывал, даже допустил мысль, что наша, что по заданию…

Продажная тварь. Продается фашистам, но хочет, чтобы и мы услуги оплачивали. Поэтому и начала разговор о красивой жизни и всяких нехватках».

От досады Ковшов даже сплюнул: проститутка, самая обыкновенная стерва. Донос разорвала потому, что ждала платы за это. Не заплатил бы — дала бы ход и доносу.

Симонова прояснилась. Теперь понятно, как использовать ее в интересах больницы. В надежде на подарки будет говорить больше, чем другие. Но за каждую услугу — расчет!

Снова мысли вернулись к «слуге великой Германии». Поймет же он, что донос не достиг цели. И, поняв, напишет новый. Если предатель в больнице — в одиночку не выловить его. Нужно, чтобы все усилили бдительность. А как предупредить большой коллектив? Профсоюзного собрания не созовешь. О доносе сказать нельзя: разговоры могут дойти до гестапо… Вот ведь жизнь.

Ковшов пошел по территории больницы, завернул на склад к Утробину.

Илья Данилович что-то подсчитывал на счетах, громко стукая костяшками. Когда он закончил, Ковшов рассказал о «слуге» и его доносе.

— Нам не выловить эту сволочь. Вот если бы сами раненые взялись. Только как им скажешь? Сегодня я скажу, а завтра меня в гестапо снова со списками…

— Я подумаю, Петр Федорович, как это сделать. Может, что и придумаю.

— Хорошо бы.

Через час на склад зашел Николай Охапкин.

— Все может пойти прахом, если «слуги великой Германии» не будут найдены, — сказал ему Утробин. — Ищите и среди обслуживающих, и среди раненых.

— Илья Данилович, вы уж мне эти мысли не развивайте — все ясно. Займемся!

Приход фашистов в город не внес на первых порах заметных изменений в работу амбулаторий и аптек Красного Креста. Только в медпункте на товарной произошли перемены. Сразу же после объявления регистрации евреев врач Гурас разыскала Чеботарева: