Леонид Бехтерев - Бой без выстрелов

Взрыв бомбы, каких много разбрасывали фашисты с самолетов, — это последнее, что слышал батальонный комиссар Николай Охапкин. Он потерял сознание. Пришел в себя уже в медсанбате. В правой ноге нестерпимая боль, ступня ее немилосердно зудела. Он сделал движение, пытаясь подняться, но снова потерял сознание.

Из медсанбата Охапкина перевезли в полевой госпиталь. Здесь врачи продолжали борьбу за его жизнь. И когда исчезли все признаки газовой гангрены, комиссара отправили в глубокий тыл. Он попал в этот маленький курортный городок. Только в санитарном поезде обнаружил, что правой ступни у него нет. Охапкина поразило то, что зудела, чесалась именно правая ступня.

В госпитале лежать бы комиссару еще на койке, но он потребовал себе костыли. С большим трудом осваивал хождение с опорой на три точки, хотя и третья точка — левая нога — была в гипсе и сильно болела. Каждый шаг заставлял стискивать зубы. На лбу выступал холодный пот.

После разговора с Утробиным он обошел все корпуса, побывал во многих палатах, подбирая людей, на которых можно было с уверенностью положиться. То с одним, то с другим уединялся комиссар где-либо в углу коридора, или на балконе, или в курилке, когда она пустовала.

Охапкин долго размышлял о судьбе раненых, искал пути их спасения. И ничего не находил. Рождались различные варианты, но они относились скорее к области фантазии, а не реальной действительности и начинались обычно словом «вдруг»…

Да, то, что делают врачи в сложившихся условиях, — единственно возможный способ спасти раненых. И стало быть, надо помочь врачам осуществить их замысел. Опытный политработник находил для каждого нужное слово. Слегка заикаясь, он рассказывал раненым о той роли, которую должна сыграть больница Красного Креста, какая строгая дисциплина требуется от каждого.

Прошло немного времени, а от Охапкина уже протянулись незримые нити связи в каждый корпус, в каждую палату. Его актив и составил ту группу, которая руководила всей скрытой работой внутри больницы. На каждом этаже у нее был свой представитель, который назывался «старшим». А в палатах имелись свои «ответственные». Эта группа не называлась ни комитетом, ни штабом, ни советом. Она ни разу не собиралась в полном составе. Но влияние ее было заметным. Врачи сразу почувствовали, что в палатах произошли какие-то изменения, и изменения к лучшему.

— Прямо-таки поразительно! — удивлялся врач Самарин после обхода своих палат. — Не узнаю больных.

— Что же произошло? — встревожился Самсонов.

— Произошло приятное, — поспешил врач успокоить начмеда. — Больные строже стали относиться к себе. Такой дисциплины, такого порядка и в лучшие дни не наблюдал ни в одном госпитале.

— Так чего же этому удивляться? — спросил Самсонов.

— Очень удивляюсь! — отозвался Самарин. — Видел я их на вокзале. И здесь, в палатах, наблюдал. Всем ясно, что живем мы, можно сказать, на пороховой бочке, а ни паники, ни всех этих тоскливых разговоров нет. И капризов тоже. Такая, знаете ли, выдержка, что нельзя не удивляться!

Эмма Ланцова остановила Ковшова на дворе больницы.

— Товарищ Ковшов, возьмите меня работать в Красный Крест.

Ковшов посмотрел на эту худенькую школьницу со смешными, загнутыми вверх косичками.

— Тебя еще не хватало! — сухо ответил он, но смутился под взглядом, чистым, как родник, и уже мягче спросил: — Что умеешь?

— Да ничего, — честно призналась Эмма и испуганно добавила: — Только я очень буду стараться. Очень! — и прижала ладони крест-накрест к груди.

— Иди в главный корпус. Может, хоть больных с ложки кормить будешь.

Вот эта девочка-щебетунья, вскоре оказавшаяся незаменимой в отделении, стала очень деятельной помощницей Охапкина. Он знал от нее все, что происходило на улицах города, все распоряжения и приказы оккупантов и городской управы, которые расклеивались на заборах, стенах домов и рекламных щитах. Эмма же быстрокрылой ласточкой летала по корпусам и этажам больницы, разыскивая нужных Охапкину людей, передавая им или короткие и какие-то странные и непонятные слова, или приглашение покурить свежего табачку — «серебрянки».

На табачок заходил то один, то другой. Охотников покурить было много, табаку мало. Только странно, что после перекура в палате и не пахло дымом.

И на этот раз перекур не затянулся, Охапкин рассказал о «слугах», просил внимательнее присматриваться к людям, особенно новым, в больнице, к тем, кто их навещает, кто и кому пишет…

— Мука кончается, — сетовал Ковшов. — Хлеба от населения поступает все меньше. Чем кормить будем — не представляю. Без хлеба увеличивается расход круп, а их тоже мало. Хоть бросай все к чертовой матери!

— Нельзя, Петр Федорович, бросать! Никак невозможно! — горячо отвечал Фадеев. — Это же наши!

— То-то и дело, что наши. Сегодня диетсестра Фесенко выступала в церкви: после службы рассказала молельщикам о положении раненых, просила помощи продовольствием. Священник поддержал ее просьбу и от себя сказал, что забота о сирых и убогих угодна господу… Слез было много, а сколько будет продовольствия? На базаре буханка хлеба к ста рублям подбирается. Ни одной путной пекарни, кроме нашей, нет.

— Разрешите, Петр Федорович, со стариками потолковать.

— Толкуйте, ищите выход.

Едва успел уйти Фадеев, как в больницу нагрянули немцы во главе с Венцелем. Вслед подвезли на грузовой машине группу советских граждан разных национальностей — грузин, армян, чеченцев, ингушей, балкарцев.

— Господин Ковшов, мы проверим всех раненых и больных.

— Прикажу принести халаты.

— Обойдемся без них. Вы останьтесь в кабинете.

— Проверка без врача? Господин Венцель, я не могу…

— Господин Ковшов, вы останетесь в кабинете и не выйдете до конца проверки. Нас проводят лечащие врачи. Пусть все будут на своих местах.

— Разрешите дать указания?

После разрешающего кивка Ковшов послал секретаря предупредить, чтобы все врачи были в своих отделениях, а раненые — на своих койках.

Венцель и его свита вышли. Немецкий автоматчик остался у открытых дверей.

«Вот он, донос… — лихорадочно думал Ковшов. — Кто: Симонова или «слуга великой Германии»? А может быть, не один «слуга»? Четырнадцать или больше в гестаповском списке? Хуже всего сидеть здесь. Бой — там, в палатах, здесь — тыл… Может быть, уже ведут к выходу первых…»

Посмотрел в окно. На дворе пусто и зловеще тихо. Немецкие машины стоят на улице.

— Мне к господину главному врачу! — услышал Ковшов громкий голос у входа.

Автоматчик утвердительно махнул рукой. Вошел солдат из команды выздоравливающих, одетый в гражданскую одежду. Ковшов поспешно накрыл газетой бумагу, которую только что достал из кармана.