Владимир Полуботко - Гауптвахта

Крыша гаража.

Полуботок и Принцев кидают снежки куда-то вниз, на улицу. Обоим весело, но они вовремя замечают капитана, вышедшего из здания штаба части.

Капитан приближается к ним.

— Увидел! — ужасается Принцев. — Ой! Что теперь со мной будет! Ведь продлят же срок!

Капитан, который на самом деле только то и увидел, что эти двое солдат работают ближе, чем все остальные, подходит к гаражу.

Самым учтивым и канцелярским голосом он говорит:

— Товарищи солдаты, мне нужен один из вас. Спуститесь, пожалуйста, кто-нибудь.

Принцев стоит к капитану ближе, чем Полуботок, но так побледнел и растерялся, что Полуботок решает взять всю ответственность на себя и спрыгивает с крыши в мягкий сугроб и предстаёт перед капитаном.

— Товарищ рядовой! — спрашивает капитан. — Вы не боитесь покойников?

— Никак нет, товарищ капитан! Чего их бояться?

— В таком случае, следуйте за мной!

Капитан подводит Полуботка к стене дома и указует туда, где в кирпичном углублении тоскует решётчатое окошко с грязными разбитыми стёклами.

— Там, на дне, — дохлая кошка. Извлеките её оттуда и перебросьте в мусорный ящик. А то ведь здесь у нас — штаб, всё-таки.

Полуботок спускается в яму, поддевает кошку лопатою и выбрасывает дохлятину наружу. Капитан поспешно возвращается в штаб — подальше от неэстетичных кошек. Полуботок, выбравшись наверх, снова поддевает кошку лопатой. Подбрасывает кошку высоко в голубое солнечное небо и весело кричит:

— Эх, покойница!

Двор гауптвахты.

Арестанты — в шинелях и с ремнями — выстроились перед старшим лейтенантом Домбровою.

— Поработали неплохо, — Домброва потрясает в воздухе пачкою разнарядок. — Отзывы о качестве выполненной работы — положительные во всех ведомостях. Итак, бандиты, кому из вас сегодня освобождаться, — шаг вперёд!

Несколько солдат, и в их числе Лисицын, делают один шаг вперёд.

Домброва говорит одному из них:

— Расскажи-ка мне, — задумывается. — А впрочем — не надо! Всех отпускаю! Через десять минут подойдёте к моему кабинету, я вам оформлю освобождение. А пока: всем разойтись!

Коридор гауптвахты. Небольшая очередь перед кабинетом Домбровы.

Из кабинета выходит освободившийся солдат. Подходит к шкафчикам и, открыв дверцу нужного отделения, забирает оттуда свой «джентльменский набор» — полотенце, зубную щётку, тюбик пасты и прочие вещи в том же духе, без которых на гауптвахту принимают арестованных лишь в самых крайних случаях. Всё это наш солдат заворачивает в газету, со счастливым лицом прощается с губарями и удаляется в сопровождении присланного за ним прапорщика.

Кабинет покидает другой солдат — и с ним происходит всё то же самое и всё так же…

Третий солдат…

Кабинет начальника гауптвахты.

Входит Лисицын. Останавливается в дверях, почтительно ждёт.

Домброва поднимает голову над столом.

— Итак, как мы и договорились, ты — последний?

— Так точно, товарищ старший лейтенант!

Домброва подписывает записку об арестовании.

— И рад бы тебя подержать подольше, но — закон есть закон, — оглядывается на портрет Ленина. — Больше двадцати восьми суток — увы! — держать не имею права!

Лисицын кивает, улыбается, и тоже оглядывается на тот же портрет — вроде как с благодарностью, а в глазах — мольба, страх, нетерпение.

Домброва вручает ему записку об арестовании.

Свершилось!

Улыбаясь одними губами, Домброва говорит:

— Ну что ж, иди забирай свой «джентльменский набор».

— Есть!.. Да!.. Так точно!..

Коридор гауптвахты перед кабинетом.

Лисицын роется в шкафчике, собирая свои вещи. Почуяв на своём затылке страшный и пристальный взгляд Домбровы, бледнеет и съёживается.

— Ты там чужого случайно не прихватил?

Дрожащим голоском, боясь оглянуться, Лисицын лепечет:

— Да чтоб я — чужое?.. Да я — никогда!..

А глазки у него — крысьи. И ротик — гаденький, слюнявый.

Двор гауптвахты.

Лисицын с пакетом под мышкой стоит перед Домбровою.

— В батальон пойдёшь сам. Я не стал звонить, вызывать для тебя специальных сопровождающих. Думаю, тебе они сегодня не понадобятся.

— Да… Так точно!..

Совершенно небрежно Домброва говорит:

— Я там у тебя в записке об арестовании нечаянно ошибся. И твоё освобождение оформил вчерашним днём. Ну да это мелочи. Просто получается, будто бы ты пробыл на гауптвахте не двадцать восемь суток, а двадцать семь.

Домброва сказал ему сейчас нечто совершенно невообразимое. Получается так: рядовой Лисицын сейчас вернётся к себе в батальон, а его там спросят: «Где ты шлялся целые сутки?» Но Лисицын совсем обалдел от счастья: кивает, кивает. Очень уж ему невтерпёж выбраться отсюда, а уж там… Там — бабы!

Домброва выводит Лисицына из двора гауптвахты во двор комендатуры, откуда уже совсем рукою подать до свободы. Ой, скорей бы!.. А уж там-то! Там — волшебное царство голых баб!

— Ну, вот ты и свободен, — говорит Домброва.

— Т-та-так то-точно, товарищ старший лейтенант!

— Ну что, давай закурим на прощанье?

— Да… Нет… Э-э-э… Давайте, товарищ старший лейтенант!

Домброва улыбается одними губами.

Сигареты, зажигалка. Закуривает сам и даёт Лисицыну.

— А погодка-то — какая прелестная! — говорит Домброва. — Весна! Пора любви и грусти нежной!

— Так точно, товарищ старший лейтенант!

Оба стоят рядом и курят. Один — спокойно, с наслаждением вытягивая никотин из дорогой сигареты; другой — чуть ли не трясясь от страха, нетерпения, от целой гаммы сложнейших и тончайших переживаний, связанных с голыми бабами, облачком клубящимися над ним…

Немного покурив, Домброва бросает в снег свою недокуренную отраву и с изумлением смотрит на стоящего перед ним солдата.

Тот ничего не понимает и видит перед собой только хоровод полупрозрачных голых баб — они клубятся и расплываются в воздухе.

— Товарищ рядовой, а вы разве не знаете, что курить во дворе городской комендатуры — запрещено? Вон и написано. Прочтите, пожалуйста. Ознакомьтесь, так сказать, с текстом.

И точно — текст.

Табличка.

— Да я уже читал… Да я и сам удивлялся… Но ведь вы же сами мне дали… Сказали: кури…

— Вот как? — Улыбка одними губами. Страшный взгляд немигающих чёрных глаз. — Я?? Сам???

Лисицын стоит бледный, жалкий.

— Это для меня новость…

Адская тишина. Многообещающая.

— Ну вот, что, товарищ рядовой: ВЫ АРЕСТОВАНЫ!

— Но ведь меня нельзя… Нельзя больше двадцати восьми суток… Закон есть такой…

— Закон соблюдён. Я свято чту советские законы. Вы пробыли на гауптвахте не двадцать восемь суток, а только двадцать семь. Целые сутки после этого вы не возвращались в свой батальон. То есть: находились в самовольной отлучке. А теперь вот, вдобавок ко всему ещё и закурили в неположенном месте, а я это случайно заметил. Проходил как раз мимо и — заметил.