Александр Лебеденко - Тяжелый дивизион

— Что ж пишут? — спросил Алданов.

— Пишут, господин поручик… такое, что нам здесь сидеть не выходит времени.

— Хм, мы бы тоже не сидели… если бы не война. А вы прочтите, — предложил Кольцов.

— Землю у нас делят, в Тамбовском уезде…

— Землю делят… — как эхо прогудел молодой.

— Какую землю?

— Помещика… Воротынцева… господина, делят…

— Бабы пишут, что без нас, если не приедем, всё разделят. — Они смотрели теперь на Кольцова в четыре глаза, как в строю.

— Ни'то до Учредительного собрания делить землю не может, — заметил Алданов.

Должно быть, эта фраза прошла незаметным ветерком мимо ушей солдат. Они смотрели все так же.

— Что же вы хотите? — спросил Кольцов.

— В отпуск бы, ваше благородие…

— А когда ваша очередь?

Бомбардир только махнул рукой.

— Мы четыре месяца на батарее… Мы из раненых, второй раз. Когда наш черед?

— Господа офицеры тоже в очередь ездят.

— А командир батареи что ни месяц ездит…

— Это дело высшего начальства, — сердито заметил Кольцов. — Не выйдет, ребята…

Бомбардир сломал щепку, которой он чертил по земле, отряхнул пальцы и поднялся. Андрею показалось, что человек в гневе.

— Явите божескую милость, — вдруг тихо заскулил бомбардир. — Землю-то всю без нас поделят. Тех, что на фронте, позабыли. У нас в деревне одни бабы остались. Не запишут на нас — не будет землицы. А помещицкий хлеб по ночам увозят… Лес порубили. Ружьёв у наших нету… А там, которые помещичью водку пьют, те по деревням ездят и сеять не велят…

— Мы на трое ден, — присоединился паренек и снял шапку.

Бомбардир энергично двинул товарища локтем. Взглядом не одобрил снятие шапки.

— А оружие с фронта брать — это против закона, — сказал Кольцов. — За это под суд.

Бомбардир опять опустился на корточки, опять нашел на полу щепу и стал ею царапать конец сапога.

— Что ж получается? — говорил он, глядя в землю. — Почто же мы революцию делали?

— Кто ее делал? — презрительно уронил Перцович.

— Про землю, про волю разговоры… — тосковал бомбардир. — А землица-то мимо солдатского носа идет.

— Ничего не могу, дорогой, — разводил руками Кольцов. — И землю делят у вас самочинно, и в отпуск пустить против приказа не могу…

— Что ж, по приказу и сгнить в окопах? Все равно войне конец, — поднял вдруг глаза бомбардир. Вся мягкость сошла, слетела с лица, как сброшенная в сторону маска. — А нам без землицы жизни нету. Хоть с победой, хоть как… Хоть сдыхай. — Он поднялся, резким движением сорвал шапку с головы и хватил ею о землю. — Даешь отпуск, командир, — сказал он без крика, тихо, но напористо. Он стоял теперь, подавшись вперед, и ждал. У молодого дрожали черные рабочие руки.

Офицеры почувствовали себя неловко. Андрей физически ощущал бешеную злобу, которой наливались на его глазах Кольцов, Перцович и даже Горелов…

— Я с тобой… с вами… в таком тоне говорить не буду, — сказал Кольцов и по-детски поднял на руках туловище, — и грубить не позволю… Не нравится — жалуйся в комитет. — Он опять сел плотно.

— Что комитет, что охвицеры — один… — выругался, как сплюнул, бомбардир. — Христом-богом просил, а теперь даржи! Уйду я… или еще што сделаю. — Он схватил пятерней и рывком чуть не до пояса раздвинул ворот рубахи. — На, вяжи, або стреляй!..

Кольцов вскочил.

— Осипов! — крикнул он на всю батарею.

К столу уже бежал огромный солдат, круглолицый, с мягким бабьим подбородком и багрово-красными щеками. За ним шли и бежали, побросав бачки, другие солдаты.

— Чего изволите? — спрашивал он еще на ходу Кольцова.

— Вы как комитетчик, — заговорил взволнованно Кольцов, — подтвердите Митрохину: могу я отпускать в отпуск кого хочу?

— Никак нет, — встал в позу и принялся обтягивать рубаху в жирных пятнах Осипов. — Условие было… Список есть, одобренный комитетом.

— А письмо? — протянул вперед руку молодой.

— Про письма нам ничего не известно, — упрямо закачал головой Осипов.

— А он оскорбляет… Меня ругает, командира батареи, грозит… — похныкал Кольцов. — Я мог бы под суд… Но я хочу жить в мире с батареей. Я бы отпустил всех, если бы мог, если бы не было войны. Я и сам домой не прочь, но сижу вот…

— На офицерском пайке, да четыреста жалованья, — раздался голос. Это был Берзин, наводчик второго орудия, большой, нескладный, как будто покрытый дубовой корой, с дубовыми жилами парень.

Кольцов осекся.

— Что за шум, а драки нет? — спросил кто-то уверенным тоном. Толпа раздвинулась, и в круг вошли двое. Первый был рыжеусый, похожий на казака фейерверкер третьей батареи, комитетчик Табаков, и страдающий одышкой, тяжеловесный и мягкий председатель дивизионного комитета, прапорщик Шнейдеров.

— На ловца и зверь бежит, — сказал Алданов и очистил возле себя место на скамье.

— Слыхал я немного, — вздохнул, садясь, Табаков. — Насчет отпусков, ребята! А вот мы поговорим, давайте…

Мы по-демократическому. Чуть что — собранию… И всякому ясно, убедительно. Ты, что ль, Митрохин? Докладай… на что претендуешь? — Он пожимал руки офицерам. — Давно приехали? — бросил он по пути Андрею.

Митрохин опять тихо и медленно стал рассказывать все сначала. Держал в руке, не отпуская, письмо.

Жаркое солнце желтым слепящим светом обливает солдатский круг. Редкие тени от качающихся вершин бродят по одежде, по лицам…

Митрохин говорит, а Андрей улыбается то одному, то другому из солдат, с кем не успел еще повидаться по приезде. Это хорошо, что он всех увидит на собрании сразу, не надо будет обходить блиндажи и палатки, разыскивая тех, с кем когда-то делил походы, ходил на наблюдательный, тянул проволоку, коротал зимние дни в запорошенном снегом лесу.

Артиллерия — не пехота. Прошел год, а половина ребят — все те же. И Ягода, и Багинский, длинный как жердь, должно быть, от своего роста всегда согнутый. Глаза у него стали еще чернее и плечи костлявей. А вот хлесткий, как плеть, разведчик, рыжий балагур и ловкач Федоров. Смотрит неласково. Нехорошо от его взора. Телефонисты — Сапожников, Ханов, угрюмый Хрюков, Григорьев, Сонин. Орудийные номера, ездовые. Иные лица — видать, что знакомы, но уже не вспомнить фамилию. Видно, здоровый народ сибиряки — не сломить их и трехлетней тряской по фронтам, окопам, болотам и лесным чащам. Каким бездорожьем их удивишь, какой работой напугаешь! Двухсотпудовые пушки они вытаскивают из хлябей, когда уже не под силу першеронам. Поплевав на ладони, топором крушат сосны в два обхвата. Сделали, что могли, для победы, но больше не хотят. Победа царя, победа кайзера. Что принесет им эта чужая свара? Они уже думают о победе народа. Эта война — больше не их война.

Это видно сразу. Это понятно Андрею из всех сегодняшних беглых разговоров.