Александр Лебеденко - Тяжелый дивизион

За все эти месяцы Андрей не встретил ни одного большевистского оратора, который сказал бы ясно, что большевики с негодованием отвергают все эти обвинения. Казалось, большевики не заботятся о своей репутации у офицеров и готовы, не рассуждая, поднять на свои плечи все негодование, всю неистовую силу противления войне солдат.

Офицеры считают, что большевики проповедуют только то, чего хочет солдатская масса, без всякой оценки этих желаний, — разбойничья демагогия, поход на культуру и общественность.

Лучшие из солдат батареи, былые его друзья Ягода и Багинский, тянутся к большевизму потому, что они подхвачены стихией и обольщены большевистскими брошюрами. Багинского совратил тот земгусар на фольварке у местечка Камень. Сам Андрей долго не мог забыть эту ночь и неотразимую, казалось, логику большевика. Теперь ясно, что он был большевиком-агитатором и, рискуя головой, возил с собой чемоданы, набитые листовками.

Отрицать превосходство и привилегии образованной, культурной части человечества! Не есть ли все это разгул какого-то нового нигилизма?

Подавляя в себе инстинктивное отвращение к комической фигурке человека, стриженного ежиком и носившего декоративные черные перчатки, Андрей без всякого огня, с чувством внутренней неловкости повторял его слова о чистоте бескровной революции, о взбунтовавшихся рабах, о верности союзникам. Он видел, что эти слова умирают, едва произнесенные. Они звучат в этой обстановке разложившегося фронта еще нелепее, чем забытые теперь слова об освобождающей миссии этой «великой войны». Офицеры отвечали на них грубой руганью по адресу, точно не указанному, но достаточно ясному. Солдаты вежливо слушали и проходили мимо.

Бой, который Временное правительство дает австро-германцам, — это одновременно и бой большевикам. На юге наступление состоялось. Оно, кажется, остановлено, но были захвачены пленные, орудия… Что-то будет на севере? Ворвутся ли русские солдаты в Вильно, или же из всей этой чудовищной артиллерийской подготовки, из всех этих гор снарядов ничего не выйдет? Тогда смерть армии! Костяк, который еще кое-как держится на гнилых ногах, упадет, рассыплется облаком пыли.

Батарее был дан участок из двух германских линий обороны в шестьдесят саженей по фронту. На этот клочок чуть-чуть побольше батарейного фронта четыре гаубицы должны были швырнуть четыре тысячи двухсполовинойпудовых бомб. Она будет вспахана, эта полоска земли, и гремящий плуг пройдет в ее глубину на два-три метра… Тела людей, застигнутых огнем, будут истерты в порошок… Кровь выкипит и высохнет от жара…

Каждый такой клочок вражеских линий отдан на растерзание особой батарее. В то же время дальнобойные пушки будут громить тылы. Сорокадвухлинейные займутся артиллерией противника. Такая артиллерийская атака неотразима. Это будет месть за Горлицу, за позор пятнадцатого года!

Позади батареи устраивался восьмидюймовый взвод. Справа стала автомобильная батарея, слева — батарея Викерса. На опушке, на сложных конструкциях, открывали небу широкие жерла одиннадцатидюймовки. Девятидюймовое разборное чудовище все еще не обнаруживало себя. Оно пользовалось для пристрелки трехдюймовкой. Его снаряды явятся сюрпризом для врага. Оно бьет на двадцать один километр. Его цель в этом бою — штаб германского корпуса.

Осторожно, как стеклянную посуду, ночью подвозят к окопам укрытые брезентами стальные громады. Это мины Лихонина в тридцать пять пудов весом, способные взбросить в воздух, смолоть и просеять целое звено окопа со всем живым и мертвым. Солдаты то и дело выбегают на дорогу, по которой ползут невиданные доселе победители литовской грязи — гусеничные тракторы. Новые пушки, груженные на автомобильные платформы, внушают уважение. На великанов артиллерийского парка даже артиллеристы смотрят издали. Свои гаубицы кажутся теперь скромными пушчонками. Трехдюймовки — это хлопушки, разбросанные по всему лесу.

— Молодцы союзнички, стараются! — радостно говорит Кольцов, хлопая в ладоши.

— Это все через Мурманск? — спрашивает Архангельский. — Значит, окончили дорогу?

— Какие, наверное, деньги плачены! — качает головой Перцович.

— Миллионы, — вторит Зенкевич.

— Какие миллионы — миллиарды!

— Ох, и дорого же стоит эта война, — качает головой Архангельский.

— Ничего не поделаешь, — убежденно разводит руками Кольцов.

Небо над позициями — как большая дорога. Враг обеспокоен. Черные «таубе» каждый час небольшими стайками проходят на Молодечно. Зенитки устилают синеву августовского неба белыми и черными катышками густого дыма. Иногда русские летчики пытаются пробиться через линию фронта к Вильно, чтобы установить, действительно ли немцы эвакуируют тылы, как об этом сообщают пленные. Иногда быстрой, собранной и хищной птичкой кувыркается в воздухе французский истребитель. Это тоже подарок союзников. И аэроплан, и летчик. Русские «ньюпоры» кажутся неподвижными там, где играет с пространством эта удивительная машина. Пехотинцы презрительно зовут «ньюпоры» тяжеловозами, биндюгами, а иногда с оттенком трагизма и сочувствия летчикам — летающими гробами.

Газеты большими заголовками кричали о малых делах союзников. Давно было признано, что война на Западе идет на истощение, но никто не мог представить себе отчетливо ни самое истощение, ни какой-нибудь его предел, действительно способный завершить войну. Германия организованно голодала. Но голод не казался больше смертельной болезнью. Казалось, это что-то вроде ревматизма или ишиаса. Мучительный недуг, который заставляет страдать и морщиться, но еще не толкает ни к гробовщику, ни к нотариусу.

На батарее бодрее всех чувствовал себя Перцович. Он только в мае окончил одесское училище. Получил вакансию в одну из тех береговых батарей, которые выросли у всех населенных пунктов крымско-кавказского побережья и в Финляндии, но предпочел пойти на фронт. В училище он перекочевал непосредственно с гимназической парты. Война даже в 1917 году казалась этому юноше блистательным ристалищем, за которым следит вся страна, и то, что он попал на это состязание храбрых только на третий год войны, обязывает его к еще более быстрым темпам в борьбе за славу и воинские награды.

На фронте все уже были так пресыщены давно обесцененными знаками отличия, что ретивость Перцовича была принята и признана без всякой злобы и зависти. Его охотно посылали в окопы, на пункты, в пехотную разведку, а он, бравируя мальчишеской храбростью, стремился выделиться всюду.

— В этот бой я иду на Георгия, — говорил, улыбаясь бесцветными губами, Перцович, и все верили и в его намерения, и в то, что Георгий обязательно достанется этому молодому парню. — Но только без веточки! Фальсификацию предоставляю любителям. Предложат — откажусь, честное слово, откажусь! — кричал он с азартом.