Генрих Гофман - Повести

— А у вас даже банки нет? — тихим голосом сказал Саша.

Долаберидзе пожал плечами. Он не понял, о чем идет речь.

— Сергей! Прихвати какую-нибудь банку для товарища, — позаботился Николай, когда за дверью послышался скрежет отпираемого замка.

За Сергеем захлопнулась дверь. Николай, обратился к Долаберидзе:

— Где сейчас проходит линия фронта?

— Восьмого наши освободили Зимовники и продолжали наступать вдоль железной дороги на Орловскую и Пролетарскую.

— Далековато топать, — сказал один из пленных.

— Ничего, Толя, крепись. Выдержим, если отсюда вырвемся.

— Вы бежать собрались? — обрадовался Долаберидзе. — Возьмите меня с собой.

— Погоди, друг, до побега еще далеко, — прошептал Николай.

— Поживешь — увидишь, — пояснил Саша и опять закашлялся.

Несколько минут сидели молча. Каждый думал, о своем, и все часто посматривали на дверь, за которой не прекращался говор и топот

Наконец вернулся Сергей. В руках у него был небольшой бачок, кусок смерзшегося, заиндевевшего хлеба и отбитая половина стеклянного абажура. Он подошел к небольшому топчану, поставил бачок, положил хлеб и, протягивая Долаберидзе осколок стекла, сказал:

— На. Будешь есть пока из этого плафона. Больше ничего подходящего не нашел.

Долаберидзе взял обломок, повертел в руках. Край стекла был острым.

Пленные поднялись с пола, подошли к топчану и начали делить хлеб. Сергей достал из кармана маленькую пилку и, разметив буханку веревочкой, принялся пилить ее на ровные доли.

Саша подставил обе ладони и ловил осыпающиеся крошки. Когда хлеб был распилен, на каждую из порций поровну положили собранные крошки. Затем с величайшей осторожностью разлили по банкам и котелкам кофе. Только лютый голод мог заставить людей есть эту вонючую жидкость.

Долаберидзе попробовал и поморщился. И хотя был голоден, он отставил в сторону кусок плафона со своей порцией. Зато, почти не разжевывая, проглотил сухой, прихваченный морозом хлеб.

— После пятой нормы трудновато привыкнуть, — сказал Хахалейшвили, увидев брезгливую гримасу на лице товарища.

— Ничего, обломаешься. А пока отдай свою порцию Саше. Он у нас самый слабый, — посоветовал Николай.

Через несколько минут так называемый завтрак был закончен. За дверью вновь послышался шум.

— На работу выводят.

— А что заставляют делать? — поинтересовался Долаберидзе.

— Разное случается, — вздохнул Николай. — Только нашу камеру все равно не выпустят.

— Это почему же?

Николай задумался. Помолчал недолго, как будто вспоминая о чем-то важном, и неожиданно начал не торопясь рассказывать:

— Было это почти неделю назад. Томились здесь вместе с нами два морских летчика. Долго мечтали о побеге и наконец выпал случай. Работали мы тогда в «мертвом сарае».

— Это где покойников складывают, — вставил Хахалейшвили.

— Да, штабелями, вроде дров, лежат там замороженные трупы... Ты вот от сегодняшней бурды отвернулся, значит, на день раньше ноги вытянешь. Хотя и с бурдой не намного дольше протянешь. — В голосе Николая чувствовалась какая-то безысходная обреченность. Он умолк, глубоко вздохнул и продолжал, — Так вот, решили немцы эти трупы за город на лошадях вывозить, а там в ямы закапывать. А нас заставили из сарая выносить да ровно, рядками, на сани складывать. Работа, сам понимаешь, не бей лежачего. Голых негнущихся мертвецов таскать не приходилось? — неожиданно спросил Николай.

Долаберидзе молчал. Он оцепенел и от услышанного, и от того, как спокойно, взвешивая каждое слово, говорил об этом рассказчик.

— Привыкай, еще не то увидишь, — посоветовал Николай и, насупив густые, русые, казалось, поседевшие брови, продолжал: — Возил эти трупы один старичок, Захар Титыч. Царство ему небесное. Нет, не предатель он, просто жрать нечего было. А на шее у него трое малых внучат осталось. Вот и пошел к немцу работать.

Познакомились мы с ним, разговорились... Видим, человек свойский. Начали допытываться, как бы драпануть, а он и говорит: «Ничем, ребята, помочь не могу. Вот разве кто нагишом под трупы ляжет, Тогда вывезу из лагеря за город». Наши морячки с ходу и согласились. Возле нас охраны в ту пору не было.

К вечеру дед Захар во второй раз подъехал. Морячки быстро в сарай. Разделись. Вынесли мы их да на сани вниз лицом и пристроили. А морозец, надо сказать, градусов пятнадцать был. Только мы его от волнения не чувствовали. Скоренько на товарищей мертвецов положили, холстом покрыли, а одежонку ихнюю дед Захар под себя спрятал. Так и выехали они из лагеря. Может, теперь уже до своих дотопали. — Николай опять глубоко вздохнул и надолго задумался.

Долаберидзе представил себе, как лег бы голый на сани, как положили бы на него мертвецов. Он тут же почувствовал, как тело покрывается гусиной кожей, а зубы непроизвольно начинают выбивать мелкую дробь.

Неожиданно тишину нарушил Хахалейшвили:

— На вечерней проверке двоих не досчитались. Комендант профилактику устроил. Бил толстым резиновым шлангом. Грозил всех повесить. Зачем бил? Зачем грозил? Лучше убил бы сразу. Все равно здесь долго не проживешь!

— Погоди, успокойся, кацо, — вмешался Николай, видя, как взволнованный Хахалейшвили начал повышать голос.

— Ну, а дальше-то что? — спросил Долаберидзе.

— А дальше, — начал тихо, не торопясь Николай, — дальше решили мы все бежать. Ночью тянули жребий, кто будет назавтра следующий. Жребий достался одному капитану-пехотинцу и Саше. Они всю ночь глаз не сомкнули, утра дождаться не могли. Еще затемно вывели нас на работу. С рассветом подъехал к сараю дед Захар. Улыбается старик, доволен. Рассказывает, что морячки ушли благополучно. Немного поругали его немцы из похоронной команды за то, что на двух мертвецов меньше привез. Норма у них была — двенадцать трупов на одни сани.

— И согласился дед Захар на этот раз только одного взять. Саша по доброте своей уступил очередь капитану. Зашел капитан в сарай, расцеловался с каждым. Когда с Сашей прощался, даже слезу пустил. Уж очень растрогался, что Саша сам, добровольно свою очередь отдал.

Уложили мы капитана опять так же, вниз лицом, завалили трупами, и тронулся наш дед Захар в свой последний путь. — Николай вытер глаза тыльной стороной ладони и, немного переждав, продолжал: — Совсем немного времени прошло. Еще следующая повозка подъехать не успела, как слышим мы со стороны ворот выстрелы. А потом узнали. Остановили немцы деда Захара и начали штыками трупы колоть. Капитана в спину пырнули. Не выдержал он, застонал. Комендант тут же его прикончил. А деда Захара вечером повесили. С тех пор и не выпускают нас из этой камеры на работу.

— Так что я как бы второй раз родился, — уныло произнес Саша, пытаясь отвлечь товарищей от тяжелых воспоминаний. — Только надолго ли, смогу ли... — приступ сильного кашля не дал ему договорить. Он начал вздрагивать. С трудом поднялся он с пола и, махнув рукой, прошел в темный угол, где стояла бочка с нечистотами. Долго еще оттуда доносился его прерывистый сухой кашель.