Ольга Перовская - Джан — глаза героя

Вдруг крики, визг ребятишек и блеяние козы заставили его вскочить на ноги. Он свистнул собаке.

Тяжелое дыхание и мокрый нос незамедлительно доложили о прибытии Джана.

Шерсть на нем после купания сохранила прохладу и влажность, но с языка упали на руку хозяина горячие капли.

— Ишь, как ты уморился! Где же ты так гонялся? Это что же, на тебя, что ли, кричали? А?… Смотри мне, прохвостина эдакий!

… Тропинка обогнула небольшой прудик и сбежала по крутой вымощенной улочке к новому двухэтажному дому за дощатой оградой.

Внутри ограды был цветник с кустами пионов и красных лилий. Люди, сидевшие на скамеечках и гулявшие по дорожкам, приветствовали появление человека с собакой:

— А, председатель! Здорово, Семен Гаврилович!

Семен Гаврилович кивал направо и налево и весело откликался.

— К директору, Джан, — повторял он вполголоса.

Поводырь вел его между людьми по лестнице на второй этаж. У дверей кабинета, на ковровой дорожке, валялся, видимо, оброненный кем-то из слепых, сверток в газете.

Джан обнюхал его и доложил о замеченных непорядках настойчивым басом:

— Уберу, уберу! Не галди ты, пожалуйста! Тоже мне — «Управдом», — успокоила Джана уборщица.

Она подняла с пола сверток. Семен Гаврилович с собакой вошли в кабинет.

Возле окна в удобном мягком кресле расположился за письменным столом человек.

Вытянутая несгибающаяся нога, недостаток пальцев на правой кисти и хорошо подобранный, но все же неподвижный, стеклянный, глаз наводили на мысль, что и он побывал на войне. Но больше ничего не напоминало в нем бойца.

Повернувшись располневшим телом к подоконнику, на котором стоял сифон с шипучей водою, он нацеживал и с жадностью выпивал стакан за стаканом.

При появлении сухой, подтянутой фигуры он вытер мокрые губы и попытался приподняться. Семен Гаврилович приветствовал его по-военному, взял стул и сел подобранно и прямо.

— Ну и жарища! Это же пытка какая-то… — простонал, отдуваясь, толстяк.

— Разве жарко?! — удивился прошедший под солнцем уже не один километр Семен Гаврилович. — А я как-то и не замечаю…

— Признаться, не ждал я вас… В эдакое-то пекло…

— А как же иначе?!. Ведь мы же договорились к половине девятого?!.

Часы над столом ударили половину.

Два разных человека, два разных характера, в каждом слове, в каждом поступке по-разному проявляли себя.

Предстояла скучнейшая работа: все учесть, рассчитать по-хозяйски, наметить что и как сэкономить в большом сложном производстве… И как ни отвиливал «один характер», прикидывая все «на глазок», «приблизительно», «второй характер» упорно все проверял и уточнял.

Постепенно втянувшись в работу, собеседники забыли, что в комнате находился еще и третий, и тоже весьма ярковыраженный характер.

Джан сначала сидел, как в вагоне, привалившись спиною к хозяйским коленям. Он чутко вслушивался в разговор и, уловив в репликах Семена Гавриловича сдержанное неодобрение, присоединял к его замечаниям выразительное: «Аррррр!..»

— Да подь ты к дьяволу!.. Взорвался наконец измученный жарою и постоянными поправками в подсчетах толстяк. — То-о-же мне, вмешивается! Терпеть не могу, когда в комнате всякая дрянь!..

— А без него я не попал бы сюда, — немедленно возразил «другой характер». — Я за свою жизнь, с тех лет, что был пастушонком, приучился уважать собак за их помощь и службу. А сейчас и тем более… Вот проверьте: кто не жалеет, не бережет и не понимает животных — тот ненастоящий человек, убогий сердцем, внутренне грубый, одервенелый. Такой человек не способен любить ни природу, ни Родину, ни людей… И в семье часто бывает жесток и бездушен…

— Хм… А вот я, например,… Вы, быть может, хотите сказать, что нет правил без исключения?

— Я хочу сказать именно то, что и сказал. И это мое глубочайшее убеждение, — сухо отозвался капитан. — Давайте-ка лучше продолжим наши подсчеты.

Снова цифры и щелканье косточек.

На тяжелый вздох в директорском кресле, каждый раз отзывается вздох на прохладном полу. Толстяк принимает это как личную обиду и едва не взрывается снова.

Но не только жара донимает собаку. Вспоминаются псу крик и ругань давешней хозяйки козы… Почему она так на него раскричалась?!. Женский крик, брань, повышенный тон Джан не терпит со щенячьих дней своей жизни. Это так всегда было обидно и незаслуженно!.. Много горя, побоев и унижений перенес он щенком. А за что?!.

Джан вздыхает.

И вдруг… Дверь открылась, и тот самый крикливый голос спросил:

— Сюда, что ли? Войтить можно?!.

В кабинете стояла хозяйка козы.

— Вот он! Он самый и есть! Точно!.. — она сразу уставилась пальцем под стул. — Ишь ты, толстомясай! Теперь спрятал, небось, морду бесстыжую!..

Но Джан, наоборот, теперь как раз поднял «бесстыжую» голову и отчетливо показал зубы…

— А вы что же, гражданин, за собакой своей не доглядываете? Это как же выходит, к примеру сказать, глаза, что ль, повылазили? А?… Розку мою затравил… до смерти… Загонял, изуродовал… Это всю… на клочки изорвал…

Женщина всхлипнула:

— Это так хорошо поступать! А?! Онищили… Обидели… И по-о-ошли себе дальше…

— Не выдумывайте! Ничего этого не было, — медленно и веско ответил Семен Гаврилович. — Глаза, правда, у меня «повылазили». Я — слепой. Но и без глаз я знаю, что вы говорите неправду.

— Сле-е-е-пой!..

— Да. Собака моя так обучена, что она без моего приказания никогда никого не укусит. Я за нее головой отвечаю…

Семен Гаврилович поднялся во весь рост. Рядом с ним встал и вытянулся его поводырь. Это была очень внушительная пара.

— Вы издалека заприметили мои очки и решили: «Он плохо видит. Попробую-ка я его одурачить»… Ну, где ваша коза? Давайте ее сюда! Или можно позвать двух-трех товарищей и сведите нас к ней, мы проверим на месте. Понятно?! И если собака действительно причинила ей хоть малейший ущерб, хоть царапинку, я немедля за все уплачу.

Семен Гаврилович говорил, не повышая тона, но у Розкиной хозяйки сразу пропала охота извлекать выгоду из этого приключения:

— Да вы что же, так уж и рассерчали?!. Очков ваших, я извиняюсь, совсем даже и не видела и дурачить не собиралась… а… а… просто… обидно… Небрежничает, думаю, человек… травит Розку своею собачкою…

И она с явным подхалимством улыбнулась Джану, на что он не замедлил ответить: «Ар-ррр!»

— Извиняюсь Пойду уж! Чего гам! Толковать-то! Человек и так, можно сказать, пострадавший… Не серчайте на дуру-то бабу… Может, вы за нас, окаянных, и глазыньки свои порешили… — бормотала она, отступая к дверям. — А мы — чурки с глазами… Полены дубовые… Голос ее доносился уже где-то с лестницы, из сада. И чем дальше она отходила, тем громче сама себя обличала и каялась:

— … они-то… за нас-то… А мы — чурки с глазами… — долго еще звенело над улицей.