Бранко Чопич - Суровая школа (рассказы)

Когда они вместе отправлялись на операцию — Джурин, как всегда, в отличном настроении, добродушный и спокойный, а Штрбац суровый и злой от возбуждения, — Миля провожала их за огороды, как своих домочадцев. И пока они не скрывались за поворотом дороги, она глядела им вслед по-матерински нежно, без тревоги и страха, никак не веря, что двое этих милых парней идут туда, где гибнут люди и где, как в своем доме, распоряжается смерть — ненавистный, недремлющий и жестокий хозяин.

Ночью, заслышав далекую и беспорядочную перестрелку и глухие взрывы мин, она царапала ногтем обледенелое стекло в окошке, всматривалась в снежную мглу и звала Перо, который спал чутким, заячьим сном:

— Перо, слышишь? Горе мне, уж не наши ли где попались?

— Да нет, родная, — торопливо отзывался Перо, охотно веривший в то, что лучше и менее опасно. — Скорее, это наш Миланчич, он такой задира.

— А может, и наш Петар. И он ведь где-то там.

С этой минуты у Мили пропадал сон. Она принималась трезво рассуждать вслух, словно и не спала совсем:

— Жалко своего, кого ни возьми… И все-таки не идет у меня из головы, что это наши двое; Петара с Миланчичем я вроде забывать стала, а эти будто дети родные.

Как-то в конце зимы пришло известие, что Стоян Матич, командир из Лики, погиб в бою на Лапаце. Услышав это от вестового, Миля ушла в холодный и пустой чулан и долго плакала, сидя, согнувшись, на низенькой скамеечке. Она давно уже не думала о нем, а теперь вдруг так ясно все припомнила, как живой возник он перед ней, такой же скромный и смертельно грустный.

— Правда, что погиб наш Стоян? — будто мимоходом, спокойно и печально спросила она Джурина, который стоял посреди двора, провожая связных.

— Погиб, — коротко ответил Джурин, глядя в снег, словно стыдясь того, что всякая мысль о смерти была далека, непонятна и чужда ему. — Погиб, погиб, — дважды повторил он, будто стараясь уверить себя в том, что и такое случается в жизни.

Гибель Стояна заставила пожилую женщину задуматься о всех людях, что прошли за последнее время через ее дом.

Перебирая их в памяти, одного за другим, она вдруг невольно сказала вслух, обращаясь к своему Перо:

— Сколько мы хороших людей перевидали, Перо, за осень и зиму, больше чем за все свои пятьдесят лет. Как будто здесь собралось все, что только есть хорошего и доброго.

— Да так оно и есть, — с готовностью отозвался добродушный Перо, давно уже решивший про себя, что их постояльцы лучше всех, потому-то, вполне естественно, они и выбрали его дом.

Оставаясь по ночам наедине со своими горестями и заботами, эта простая, неграмотная женщина, всегда окруженная повстанцами и их вожаками, своим умом постепенно доходила до ясной я непреложной истины, что здесь, «на нашей стороне», действительно собирается все самое лучшее и честное. И она уже догадывалась, что в этой борьбе дело идет не только о спасении головы и собственной жизни, а о чем-то значительно более крупном и важном.

— Видишь, Перо, что вокруг творится! И, скажу я тебе, не ради собственной головы они стараются, потому что, будь так — больше бы они о ней заботились. Это они за правду, Перо.

— А за что же, как не за правду, — поддерживал ее Перо, вдруг становясь серьезным. — Не так уж много эта самая голова стоит, чтоб из-за нее подымался такой бунт. Голова-то сегодня есть, а завтра нет ее, а правда — о, это совсем другое дело.

— Еще по Стояну я это замечала: давно уж он со своей жизнью распростился, а все старался, будто тысячи людей спасал.

После подобных ночных разговоров Миля с еще большим радушием встречала все новых и новых бойцов и разные партизанские штабы. Они появлялись в ее доме в не* погоду, чаще по вечерам, ночью или на заре, продрогшие, усталые и грязные, в мокрых, полуразвалившихся сапогах, но всегда искренне радовались, услышав, что это дом мамаши Мили. Мамаша Миля пользовалась доброй славой во всех отрядах, штабах и среди всезнающих связных.

— Иди отсюда прямо к мамаше Миле, от нее выйди пораньше утром, держись ближе к горам и попадешь как раз в штаб, — так поучал перед отправкой опытный связной своего младшего товарища.

В эту первую партизанскую весну, тревожную и изменчивую, то и дело происходили настоящие сражения, то наступали местные гарнизоны, то налетали четники, то где-то возникали схватки, стычки да перестрелки. Поэтому и Милины гости были непостоянны и часто менялись. Она уже не запоминала лица, путалась в названиях батальонов и отрядов, забывала имена командиров и политкомиссаров.

— Ишь ты, что делается, не успеешь еще голос человека как следует расслышать, глянь — а его уже война забрала. Завтра он может погибнуть, а я не успела его даже яблочком угостить, — жаловалась Миля своим соседкам, которые изредка наведывались к ней, чтобы в разговорах отвести душу.

В самом начале лета у Мили поселился несколько необычный гость. К ней нагрянул со своим штабом командир батальона Хамдия. При виде этого стройного, чуть заносчивого парня — прежде всего привлекали внимание его длинные, по-албански закрученные усы и веселые живые глаза — у Мили радостно заколотилось сердце.

— С этим будет весело, оживет весь дом.

— Гм, ты и есть знаменитая мамаша Миля? — спросил он, встав перед ней навытяжку и широко раскрыв от любопытства блестящие карие глаза, словно собираясь сказать что-то веселое и сердечное.

— Настоящий богатырь, — одобрительно отозвался Перо, выглядывая из полутемного хлева. — Взгляни только на его усы.

— Ха, а чем не армия у нас, мамаша? — лукаво спросил командир растерявшуюся женщину, показывая на тяжелое, правда слегка покалеченное, орудие, которое его бойцы осторожно снимали со спины захваченного у итальянцев мула.

— Армия, конечно, армия, сынок, вижу я.

В своей комнатке Перо таинственно шепнул ей:

— Послушай-ка, а ведь командир-то турок. И зовут его Хамдия.

— Да ну? — изумилась Миля, опускаясь на низенькую кровать, но тут же примирительно добавила: — Ничего это не значит, Перо. Коли человек хороший, дай бог ему и здоровья и счастья, кто бы он ни был.

И все же на следующее утро она осторожно и с опаской заглянула в большую комнату, где разместился штаб, не решаясь войти туда так же свободно, как раньше. Там стоял уже в полном обмундировании затянутый ремнями Хамдия и, задумчиво глядя в окно, пощипывал свой тонкий ус. На скрип двери он обернулся и радостно воскликнул:

— Иди сюда, мамаша, покажу тебе что-то.

Вытащив из сумки большую фотографию с подтеками от сырости по краям, он бережно протянул ее хозяйке.

— Вот видишь, мамаша, это моя ненко, мама моя. Я только что о ней думал. Постарела уж, как и ты… Ну как, нравится тебе моя старушка?

— Нравится, — чистосердечно призналась Миля, ощущая себя старой приятельницей этой неизвестной мусульманской женщины, которая доверила ей своего сына. И Миле показалось, что, если, не дай бог, случится что с этим веселым воином, ее, Милю, молча будет укорять та далекая, одинокая мать, которая плачет, наверно, в тишине своей пустой комнаты.