Бранко Чопич - Суровая школа (рассказы)

Вот так и падает с неба счастье, когда его меньше всего ждешь.

— Знала девка, где встать — рядом с пулеметчиком! — вырвалось у Йовицы Ежа, польщенного тем, что Николетина — его сосед и добрый приятель и что, таким образом, он, Еж, тоже в некотором роде разделяет честь, оказанную соседу.

Правда, по своей привычке Николетина не мог не поворчать на то, что девушка зачислена именно в его отделение.

— Небось приди в отряд архиерей, так они бы и его к нам сунули, блох из рясы трясти.

— Думаешь, у всех блохи, как у тебя? — съязвил Танасие Буль.

— Ясное дело, раз живой человек.

— И у этой тоже? — подмигнул Танасие.

Щеки Николетины побагровели.

— Пошел отсюда, гад ползучий!

— А ты пощупай-ка, нет ли у ней где блохи?

Николетина подскочил и замахнулся, но Танасие оказался проворней — так и засверкал пятками по двору. Николетина бросился за ним. Танасие — через забор в кукурузу. Тут Николетина настиг его, подмял под себя и давай душить.

— Ну, будешь брехать? Будешь брехать, говори!

— Пусти… не буду, не буду! — сипел Танасие, брыкаясь, как козел.

— Смотри, еще раз скажешь такое — голову оторву!

Утром, когда новенькая, сидя на колоде, укладывала свою санитарную сумку, откуда-то черт принес Йовицу Ежа. Он примостился рядом с ней на дровах и стал пришивать пуговицу к рубахе. Пришивал прямо на себе, под самым горлом, избочив голову и скосившись, пока девушка, заметив это, не пододвинулась к нему и не взялась закончить начатую им работу. Она шила быстро и ловко, а Йовица блаженно ухмылялся, как поросенок, которого чешут.

В этом приятном положении первым застал Йовицу Николетина; разинул рот от изумления, и у него вырвалось громкое:

— Вот ведь пройдоха, до чего додумался!

А немного позже, за амбаром, Николетина держал оторопевшего Йовицу за грудки и глухо грозил:

— Ага, Бранкович, ты так, значит? Нарочно рядом пристроился, чтоб она тебе помогла?

— Помереть мне на этом месте, коли так! — отбивался напуганный Йовица.

— Ври кому другому! Да еще воскресенье выбрал лататься и прихорашиваться. Другие увидят — вся рота повалит к ней заплаты пришивать!

— Да нет, ты, брат, не бойся!

— Гм! И кто бы мог подумать, что ты такой хитрюга и этакую штуку выкинешь? — дивился Николетина. — Ну, помни: еще раз увижу, как ты к ней с иголкой пристраиваешься, кисло тебе будет.

— Ей-богу, он, дьявол, всю роту передушит из-за этой самой Бранки! — жаловался Йовица Танасие Булю. — С ним, окаянным, шутки плохи.

С появлением Бранки Николетина начал заметно меняться. Раньше у него что ни слово, то смачное ругательство или неуклюжая жеребячья острота. А теперь он постоянно был начеку и вовремя прикусывал язык. Гнев же изливал беззвучно, грозя кулаком и так страшно вращая глазами, что бедный Йовица частенько вздыхал:

— Ишь как таращится, не приведи господь во сие увидать!

Когда рота колонной по одному шла на задание, Николетина прислушивался к легким Бранкиным шагам за своей спиной. Эти шаги отдавались в нем как звуки праздничной, радостной воскресной тамбуры [18] Тамбура — музыкальный инструмент. , от них ширилась грудь, играли мышцы, и ему казалось, что сам он шире Грмеча, он может заслонить девушку даже от противотанкового снаряда.

Не раз на привале, завороженный ему одному видимыми переливами дальних далей, он вздрагивал и удивленно спрашивал себя: «Да я ли это, мать честная?! И что со мной делается?»

Месяц спустя после прихода Бранки партизаны предприняли атаку на опорный пункт усташей — Чараково. Это было мусульманское село в плодородной долине, его окружали холмы, изрытые блиндажами и окопами. Ужо в третий раз партизаны делали попытку овладеть Чараковом.

Бой длился с полуночи до самого утра, но без какого-либо успеха для наступающих. Усташи и близко не подпускали их к своим окопам. Николетина оказался почти отрезанным в воронке между двумя блиндажами, и спасаться оттуда ему пришлось ползком, когда уже совсем рассвело. Он перевел дух только в густом кустарнике, за которым начинался свой, партизанский лес.

— Ух ты черт, ну и задали же нам жару!

С опустевшим пулеметом на плече Николетина осторожно пробирался сквозь кусты. Кругом зловещая, глухая тишина. Нигде ни души. Последние партизаны давно отступили и скрылись в чаще.

Он уже достиг опушки букового леса, как вдруг испуганно вздрогнул от тихого оклика:

— Никола!

Повторный оклик хлестнул его, как свист пули из засады. Только тогда он увидел под свесившимися ветвями орешника знакомое лицо и изумленно воскликнул:

— Товарищ Бранка!

Даже в такой исключительной ситуации он не мог обратиться к ней без этого застенчиво-почтительного «товарищ». Она и здесь, в дикой глухомани, на расстоянии винтовочного выстрела от вражеских окопов, казалось, излучала мягкую прелесть мира, который глядит на тебя с другого берега прозрачного и счастливого летнего сна.

Девушку при отступлении ранило в ногу, а никого из наших поблизости не оказалось. Пока Бранка делала себе перевязку, пытаясь остановить кровь, она еще больше отстала от своих. Прихрамывая и опираясь на палку, девушка долго пробиралась сквозь заросли и наконец села под этим орехом, чтобы хоть немного отдохнуть и собраться с силами.

Обрадованная появлением Николы, она даже попробовала улыбнуться.

— Вот хорошо, что ты набрел на меня, перевяжешь мне рану.

— Плохо я в этом разбираюсь, — выдавил из пересохшего горла Николетина, испуганный, что девушка вот-вот исчезнет, как обманчивый призрак в мареве.

— Ничего, я тебе помогу. Нож у тебя есть? Распори мне штанину повыше.

Николетина вынул из кармана большой нож и в замешательстве уставился на ее ногу.

— Пори до самого бедра, но только по шву, чтобы можно было потом сшить.

Весь в поту, дрожащими руками Николетина начал пороть штанину. Под его пальцами засветилось оголенное бедро, круглое и белое. Он замер, сердце колотилось у него где-то в горле.

— Выше, выше, до самого бока!

Парень смахнул пот со лба и стал пороть еще осторожнее и трепетнее, пока под ножом не показался краешек голубой шелковой материи, плотно охватывавшей крепкую девичью ногу. Николетина отшатнулся, залившись краской, будто увидел девушку голой-голешенькой.

— Ну вот, готово! — пробормотал он, отводя взгляд в сторону.

Слушая указания Бранки, он перевязывал и стягивал ногу окровавленным бинтом, лишь наполовину соображая, что делает. Перед ним то явственно, то смутно мелькал краешек голубого шелка, еще больше одурманивая его и смущая. Закончив перевязку, Николетина с трудом перевел дух и устало опустился на землю, словно это ему самому врачевали какую-то неведомую рану, от которой у него помутился перед глазами белый свет.