Александр Казанцев - Третья сила. Россия между нацизмом и коммунизмом

О невозможности его говорит и самый точный в этом случае барометр — коммунистическая партия Югославии. Она вздохнуть не может без инструкции из Москвы, а еще месяц назад в листовках, разбросанных по городу, она предупреждала о «главной», по ее мнению, «опасности», подстерегающей Югославию, — опасности быть вовлеченной в войну на стороне западного блока Лондон — Париж»…

Роль коммунистических партий в разгроме всех порабощенных Гитлером стран Европы не лишена интереса. По инструкции, данной Кремлем после подписания германо-советского пакта 1939 года, они все играют недвусмысленно предательскую роль по отношению к своим странам. Не была оригинальной в этом отношении и компартии Югославии: члены ее, как правило, не являлись последнее время к отбыванию воинской повинности, перед самой войной коммунистами были организованы забастовки в военной промышленности и, и все четыре самолетные фабрики на несколько недель прекратили работу. На военных заводах в Крагуевце имели место случаи открытого саботажа. Коммунистическая партия за последний год не пропустила ни одного повода, чтобы не продемонстрировать свою неприязнь к «англо-французским капиталистам». Незадолго до описываемых дней студенческая коммунистическая молодежь разогнала собравшихся в университете почтить память французского Генерала Гепарта, которому Югославия обязана очень многим, — разогнала по тем соображениям, что «это может быть понято как агитация за вступление в войну на стороне английских лордов и парижских банкиров»… Нет, на военный союз надежды крайне слабые…

Сербская часть нашего стола настроена более оптимистично. По ее мнению, мы — русские эмигранты — не можем быть объективными по отношении к коммунизму, наши личные на него обиды не дают нам возможности сделать беспристрастные политические выводы. Впрочем, эта тема бесконечная и она служит всегдашним источником споров, взаимных упреков и нередко самых настоящих ссор.

После оживленной вспышки, когда все начинают говорить одновременно и каждый с трудом слышит только сам себя, разговор как-то замирает и не клеится.

Ресторан начинает пустеть. Поднимаемся и мы. Завтра свободный от работы день, а это может поправить любое настроение и загладить самые острые политические разногласия.

Расходясь, долго провожаем друг друга, стоим у каждой калитки и входных дверей и, споря сонными голосами, строим общие планы на завтрашний день. Большинство за то, чтобы открыть сезон купанья на Саве или Дунае. Расходимся по домам уже перед рассветом.

В городе тишина. Крепко спит отдыхающий после недельного труда люд. Тишина благополучия, сытости и довольства.

Уже значительно поредевшей компанией проходим мимо немецкого консульства. В нем гробовое молчание, плотно закрыты тяжелые железные ворота, на окна спущены стальные жалюзи. Немцы закончили, наконец, свою возню. Уехали — туда им и дорога. Сейчас начнутся всякие требования удовлетворения, возмещения убытков, а их, к сожалению, и не было причинено. Ну, да это дело дипломатов. Нужно только не прозевать, когда разговор дойдет до ультиматума. Тогда нужно будет что-то предпринимать. Что именно, мы еще не знаем, да это сейчас не так и важно. Придет время — будет видно…

Засыпая, я вспоминаю фразу, сказанную кем-то вчера вечером:

— Война, братцы, — это всегда внезапность. К ней готовятся, ее ждут, тревожно отмечают ее неизбежность, но когда приходят первые телеграммы с фронта, это — всегда неожиданность.

Сквозь сон я стараюсь представить, как это будет выглядеть, если Югославии действительно придется воевать. Объявление войны… толпы людей на улицах… первые телеграммы… экстренные выпуски газет… А впрочем, может быть, этого ничего и не будет. Не будет и войны, и все кончится одними тревогами.

С треском распахнулась запертая на ключ дверь. Я вылетел, силой выброшенный из кровати. Больно ударился головой о ножку стола. Все это сопровождается сотнями душераздирающих, непривычных для слуха звуков — раскатами близкого грома, визгом, скрежетом, холодящим мозг воем. С потолка сыплется штукатурка, из окна сотнями осколков — разбитое стекло. По лестнице вниз топот быстро бегущих ног. Истерический женский крик о помощи и детский плач…

Первая мысль — землетрясение.

Через дорогу из открытого окна по-утреннему свежим неторопливым женским голосом гремит поставленное на всю мощь радио:

— Теперь медленно наклоняйтесь в правую сторону. Не торопитесь — раз, и два, и три…

Радио Белград. Час утренней гимнастики. Ничего не понимаю…

Подбегаю к окну. На совсем небольшой высоте, метров 800, не больше, как стрекозы, поблескивая в утренних лучах, стайками летают самолеты. Время от времени из каждой стаи по два-три со страшным воем камнем летят вниз. Потом, круто набирая высоту, ползут ввысь. Внизу после их падения тяжелые взрывы. В клубах пыли, дыма и огня мелькают комья земли, камни и балки разбитого дома…

Господи, да ведь это — война! Она началась… Над крышей дома совсем низко ревут моторы пролетающих машин. Сбегая по лестнице вниз, где-то между четвертым и третьим этажом вижу через окно, как пикирует совсем близко знаменитая немецкая выдумка — «штука». На секунду кажется — у самого окна, мелькают черные кресты на крыльях, грязно-жирные пятна под мотором и хакенкройц на хвосте. Бомба попала в тот дом через дорогу, из окна которого ласковый женский голос только что настойчиво убеждал:

— Не торопитесь, не торопитесь. Раз, и два, и…

В подвале кромешная темнота. Присмотревшись, с трудом различаю человеческие фигуры, плотно друг к другу прижавшись, лежащие на полу. Оказывается, кто-то из людей сведущих объяснил, что это делается именно так. Выбрав свободное место у лестницы, ложусь и я.

Первый налет с небольшими перерывами продолжается около двух часов. Два часа нас трясет, как в лихорадке, от близких взрывов. Иногда удары бывают так сильны, нас так подбрасывает от земли, что трудно понять — в наш ли это дом попала бомба или в соседний. В короткие перерывы, когда гром взрывов и вой пикирующих самолетов удаляется в сторону, мы, как будто боясь, что летающий над нами враг может услышать, шепотом делимся впечатлениями.

В первом налете участвовало несколько машин — это, по специальному приказу Гитлера, Германия мстила Белграду за переворот 27 марта.

Когда, сбросив бомбы, улетели последние самолеты, мы осторожно, гуськом выбираемся наверх.

У выхода на улицу останавливаемся, как вкопанные. Перед домом в луже крови лежит человек. В двух шагах от него — лошадь с развороченным животом. По покатому асфальту кровь вместе с молоком из пробитых осколками бидонов ручейками струится к водосточной решетке…