Петр Смычагин - Горячая купель

— Так, так, — поддакивал майор. — У тебя, товарищ солдат, богатая фантазия: начинает, так сказать, походить на истину. — И обратился к Кривко: — Правильно он говорит, товарищ солдат?

— Врет он все, — буркнул Кривко, нагло сверкнув маслянистыми глазами.

— Верно? — спросил Крюков у другого безоружного солдата.

— Верно, — подтвердил тот, наклонив голову и не поднимая глаз.

— Х-хорошенькое дельце! Х-хехо! Он мне объяснил обстановку, внес ясность!

Крюков не хотел верить ни единому слову Грохотало. Таков уж был у этого человека характер: если кто-то попал к нему на черную заметку, то думать о нем не мог иначе. Желая, видимо, подтвердить свои догадки, он обратился к одному из патрульных:

— А ну-ка, Гецис, что может сказать эта фрау в «оправдание» наших командиров? Спроси-ка ее хорошенько.

Вперед вышел невысокий плотный солдат, щеки его заросли густой черной щетиной, на которой выделялись ярко-красные губы. Он сдвинул на затылок измятую пилотку, высморкался в грязный платок, потянул острым носом, проверяя, хорошо ли проходит воздух. Деловито осведомился, как зовут фрау, с которой ему предстоит разговаривать.

— Берта Зангель, — последовал равнодушный ответ.

Сейчас она не знала, кого больше ненавидеть. Свои и чужие — кто из них больший враг? Ненавидела тех и других. Курта убили чужие, может быть, вот эти люди. А отца и мать?

Она не послушала уговора старших женщин в подвале и вечером, когда затих бой, в сумерках бегала взглянуть на погибших. Разыскала там трупы своих родителей... Навсегда запомнила слова отца, Аугуста Венке, о нацистах. Но все ее существо протестовало против того, чтобы и ее как-то причислили к ним, как это сделал отец в последний вечер.

А ведь было время, когда Берта души не чаяла в молодых парнях, что носили военную форму, и мечтала выйти замуж только за военного. Мечта ее сбылась. Но было это давно-давно. Подвал изувечил ее, изломал. И ненависть была тупая, граничащая со страшным безразличием. Больше всего ей хотелось покоя. Но что нужно этому сердитому русскому начальнику? Зачем он здесь? Зачем все эти люди здесь?

Да, отец прав: ее действительно не спросили, кто она, чья дочь и чья жена. Вот только теперь, кажется, хотят что-то узнать. Но про Курта она им, конечно, ничего не скажет.

Гецис обстоятельно расспрашивал, Берта — объясняла. Она поднялась с кушетки и, отвечая Гецису, то показывала на Кривко и его соучастника, то на Батова и его товарищей.

— Так что она рассказывает? — нетерпеливо осведомлялся всякий раз Крюков, когда Берта показывала на Батова. Но Гецис, будто не слыша его вопроса, продолжал дотошно выяснять все тонкости. Наконец, ему, видимо, все стало яснее ясного. Он вежливо предложил Берте сесть. Обернулся к майору и несколько извиняющимся тоном, произнося звуки в нос, начал пересказывать все, что узнал.

— Видите ли, товарищ майор, она говорит, эта Берта, что во время боя они спасались в подвале соседнего дома. А потом пришли вот эти два солдата... Н-да... Выбрали их, как она выразилась, и позвали с собой. Пришли вот сюда, сделали уборку в комнате... Н-да... Принесли вот эту кушетку. А потом заставили пить ром. Она, вот эта Берта, немножко выпила, а вон та не стала: она очень жалеет сестренку и братишку. Их прибили немецкие солдаты за побег из подвала. Н-да... Вот этот выбрал ее, Берту, как она выразилась, а тот — ту... Н-да... А потом пришел этот офицер с двумя солдатами, отобрали у тех автоматы... Н-да... Но эти, новые, не прикасались к ним, кажется, даже не хотели этого, как она выразилась... У нее, у Берты, погибли отец и мать...

— Довольно! — оборвал Гециса Крюков.

— Они, кажется, хотели их, этих солдат, арестовать, — не унимался Гецис.

— Довольно! — повторил майор. — Этих двоих взять под конвой. А вы, молодые люди, тоже марш отсюда! Вы слышите? Марш!

Батов, Грохотало и Валиахметов вышли в открытую дверь.

— Вам еще придется ответить за грубость, так сказэть, и за пререкания со старшим по званию, — пообещал им вслед майор.

— Ты его хорошо знаешь, Володя? Кто он? — спросил Батов, спускаясь по лестнице.

— Пэ-эн-ша-один, помощник начальника штаба первый. Майора Крюкова нельзя не знать.

— Должности я не знал... Неприятно, черт побери!

— Х-хо, неприятно! Я удивляюсь, как это он не прихватил нас с собой в штаб. Все знают, что если он прицепится к кому — не отпустит, пока не уест. Даю гарантию, что нам с тобой еще не раз придется почувствовать его неравнодушие, коли мы у него на заметке.

— Брось паниковать. Ну что он нам сделает? Ты в чем-нибудь виноват?

— Наивный ты парень, Алеша! Если живой человек ходит по земле да еще что-то делает, то всегда найдется, в чем его обвинить, а при желании даже смешать с дерьмом. Ты видишь, он поставил нас на одну доску с этими бандитами? Да еще в пьяные записал.

— Бог не выдаст — свинья не съест.

— Не съест, — горячился Володя, — а неприятностей наделает — не расхлебаешь.

— Пожалуй, верно, — согласился Батов. — Как это его угораздило еще расспросить обо всем немку?

— Вот-вот, спросил бы он ее разве, если бы умнее был? Ведь он был уверен, да и сейчас убежден, что мы почти ничем не отличаемся от Кривко, «так сказэть», только на этот раз случайно не успели войти в свою роль. Вот как он все это понимает.

Володя не ошибся. Майор Крюков не сомневался в правильности своих выводов: не поделили женщин. Конечно, будь эти ребята поскромнее, попочтительнее, извинились бы. Разве бы он им не простил?! А ведь эти — где там извиниться — попались прямо на месте да еще грубят, изворачиваются, оправдываются.

Сам Крюков никогда не грубит старшим и не допустит, чтобы ему безнаказанно грубили младшие по чину.

Бои в порту и на северных окраинах еще продолжались, а шестьдесят третий и другие полки уже покидали Данциг, вытягиваясь колоннами вдоль улиц, все еще затянутых дымом пожарищ.

Полк шел к южной окраине города. То и дело встречались изуродованные и совсем снесенные ограды, расщепленные деревья, словно выстриженные огромными тупыми ножницами газоны, поваленные телеграфные и электрические опоры, выщербленные и продырявленные трубы фабрик.

На углу одного дома сохранилась часть жестянки с названием улицы. Один конец ее, на котором значилось само название, был оборван. Осталась только вторая половина со словом «Straße».

— Эх, была штрасса! — вздохнул Милый-Мой. — Строитель ведь я, строитель. А чем занимаюсь?..

— Ну, Милый-Мой! — оборвал его Чадов. — По своей ты охоте, что ли, этим занимаешься? Ишь, губы-то расквасил перед фашистской берлогой! Леший просил их на нашу голову...

— То ли ты его воспитывать хочешь? — вступился за друга Боже-Мой. — Опоздал, парень. Немцы вон его как воспитали: два месяца кровью харкал!