Константин Лапин - Сердце сержанта

Помочь бы ему преодолеть это страшное, последнее, после чего остается лишь ненасытная яма на опушке за медсанбатом. Вчера в нее опустили молоденького лейтенанта-артиллериста, и ни одна санитарка не сдержала слез. У него были такие пушистые ресницы и лицо нежное, как у мальчика...

А время остановилось. Опять разорвался снаряд. Этот упал далеко, парусина натянулась и снова отошла, словно палатка облегченно вздохнула. Раз! раз! раз! — тикают где-то часы. Нет, не часы. Это ее сердце с каждым ударом выталкивает тугую кровь в иглу.

Поля пробует открыть глаза. От лампы побежали круги, внутри они темные, а снаружи светлые — большой, поменьше, еще меньше... Круги расходятся в такт толчкам крови: раз! раз! раз!

Но вот разлетелись в стороны кустистые брови Акопяна, вытирает отпотевшие стекла очков ассистент, щуря на свету близорукие глаза; задвигались сестры вокруг стола... Что-то новое, радостное в их движениях.

— Накладывайте швы! — устало говорит хирург, доставая папиросу. — Оно снова бьется.

Поля не сразу понимает, о чем он говорит. Не каждому ведь дано узнать такое, почувствовать, как безвольный комок мышц вздрогнул, затрепетал в твоей ладони, словно птица, которая, отогревшись, старается выпростать крыло.

Акопян, слишком счастливый, чтобы в одиночку праздновать свою победу, наклоняется к Поле:

— Девочка, ты молодец! Ты спасла ему жизнь, слышишь?

— Слышу. — Ей кажется, что она громко говорит это, но бескровные губы выдавливают еле слышное: «ш-шш». Ей хочется спать, только спать.

— А спать не надо, спать будем позже, — мягко и настойчиво повторяет врач, присев на край топчана. Он берет тоненькую руку девушки, пальцы другой руки привычно ложатся на пульс сержанта. И ясно становится всем, что не иглы и резиновые трубки, а руки хирурга, умелые, чудесные руки, и есть тот удивительный аппарат, через который вместе с кровью жизнь вливалась в умирающего.

— Сурен Георгиевич, слабенькая она, может, хватит? — шепчет пожилая медсестра, глядя на девушку.

— Еще кубиков сто. Молодая, выдержит! Она у нас герой! — Он всматривается в Полино лицо, бледность которого стала почти прозрачной, переводит взгляд на потеплевшее, будто осветившееся изнутри лицо сержанта. — Ничего, они поделили поровну. Вместе и в госпиталь отправим, все восстановит. Снова как мед пчелиный будет. — Любимое присловье Акопяна говорит о том, что настроен врач отлично. — Что делать, если такой маленький человечек и такая большая война.

«Раз и-ии, раз и-иии!» — продолжается в сознании Поли какой-то счет. Так она считала, приучая Шарика прыгать за кусочком сахару. А пес ухитрялся подпрыгивать так высоко, что лизал ее в лицо. Раз, и дотянулся теплым языком до щеки...

Теплая рука хирурга пошлепывает ее по щеке. Акопян делает это не столько для того, чтобы подбодрить девушку, сколько для собственного успокоения.

— Довольно, выключить! — слышит Поля далекую-далекую команду и силится вспомнить, что она означает. — Эвакуировать с первой партией!..

Опять эвакуация... Куда же теперь?.. Шарика не забыть бы... Но он же с мамой, далеко, в Кузбассе... А кто сдергивает простыню? Кто несет ее по воздуху, мягко покачивая? Шумят вершины сосен, стучит медсанбатский движок... И что-то важное, самое главное, ускользает из сознания, растворяясь в глубоком сне.

Хирург Акопян, выйдя из палатки, чтобы глотнуть свежего воздуха, провожает глазами носилки с девушкой. Носилки вдвигают в санитарную машину; на нижних стеллажах лежит раненый сержант.

Затоптав папиросу, Сурен Георгиевич потуже натягивает на седеющие волосы белую шапочку — так автоматчик надвигает каску перед новой атакой. Нырнув под брезентовый полог палатки, он подходит к лежащему на операционном столе связисту, которым уже занялся его ассистент.

— Ну-с, что нас беспокоит, дорогой?

Фронтовой госпиталь разместился в здании школы, окруженной старым, тенистым садом. В саду и дальше, в орешнике за ручьем, было царство птиц.

А птицы этим летом что-то уж очень распелись. Они ночевали в листве трех старых кленов перед домом, на утренней заре их беспечный щебет заполнял весь мир. Начнет одна, самая ранняя птаха, может быть старшина или дежурный по певческой роте, к ней подладятся остальные, и — пошел звон! Это птахи перед вылетом рассказывали раненым свои сны.

Вечерами, когда птицы слетались к ночевью, выздоравливающие занимали посты для наблюдения: кто мог — спускался в сад, кто не мог — добирался до окна, а кто и этого не в силах был сделать — слушал, лежа на кровати.

Слетались птицы все разом и поднимали такую возню, что старые клены трепетали зелеными ладошками.

Это зрелище стало любимым развлечением раненых.

В тот день, когда сержант Федор Иванов первый раз спустился в сад, опираясь на непривычные еще костыли, случилось многое.

Утреннее радио передало тревожную сводку Совинформбюро. Только и без нее раненые знали: на фронте плохо. Еле слышная с вечера артиллерийская канонада в районе Великих Лук, напоминавшая забаву полусонных великанов, которые перекатывали бочки с камнями, за ночь приблизилась. Казалось, великаны проснулись и, сердясь, стали кидаться своими бочками.

Заговорили о новой эвакуации и называли такую дальнюю точку, что заныла привычная ко всему солдатская душа.

И вот на вечерней заре, на красном закате, когда люди ждали птиц, в небе тошнотно заныл мотор нерусского самолета, и белыми стайками, кувыркаясь, слетели на землю листки:

«Советские Бойцы и Официры!

Германские Солдаты несут на своих Штыках вам Свободу...»

Загрохотали зенитки, небо закурчавилось барашковыми дымками разрывов. А что может раненый человек? Только и может, что крикнуть, грозя небу костылем:

— Сволочь! Будет тебе капут, погоди!

Не успели прозвонить к ужину, как случилось еще одно событие: санитарка Маша, разыскав в госпитальном саду сержанта Федора Иванова, подвела к нему девушку с большими, казавшимися испуганными глазами. Она была такая хрупкая рядом с веселой толстухой, на которой любой халат выглядел слишком узким.

— Знакомься, герой! Вот она — спасительница твоя, даже родня по крови.

— Маша! — укоризненно шепнула девушка.

Лишь вчера ходячие раненые донесли, что видели указку «хоз-во Акопяна» в селе за лесом. Это сообщение взбудоражило Федора, он решил при первой возможности проведать своих спасителей. Но санитарки пришли сами, было от чего разволноваться.

Сержант хотел встать с садовой скамейки, уронил костыль. Чтобы удержаться, неловко ухватился за Полино плечо.

— Простите, пожалуйста!

— За что? Да вы сядьте, сядьте, прошу вас! — Она была взволнована не меньше сержанта.

— Не знаю, что и сказать вам... — начал он, с радостным удивлением разглядывая девушку. Так и есть, она, та самая маленькая медсестра, на которую он как-то цыкнул у лесной опушки, увидя ее с подругой возле замаскированного окопа наблюдателей. И толстуха та самая. Поодиночке он, может быть, и не признал бы их, все девчата одинаковы в солдатских гимнастерках, а вместе узнал сразу: они такие непохожие. Он крикнул им тогда что-то злое: нашли, дескать, бульвар, где шляться... Интересно, узнали они его?