Александр Листовский - Конармия[Часть первая]

— Известно кто — паны, — сказал старик в латаной свитке.

— Правильно, — кивнул головой Харламов. — Стало быть, капиталисты, эксплуататоры. А у нас кто? Сами трудящие. Вот мы, Красная Армия, зараз и воюем за то, чтоб и в Польше были у власти трудящие.

Тогда у нас и будет с ними крепкий союз. Понимаете?

— Факт! — авторитетно ввернул задремавший было яекпом.

— Ты, товарищ, там еще одно слово читал. Непонятно, чего оно обозначает, — сказал из темноты чей-то голое.

— Социалистическая? — спросил Харламов.

— Вот, вот!

— Ну, это слово, как бы сказать, обозначает, что земля, фабрики там, заводы находятся в руках самого трудящего класса. Обратно сказать, сами трудящие хозяйствуют и своим государством управляют. Понимаете? Вот вы, товарищи, под панами были и еще хорошо сами не знаете, что такое есть Советская власть, а наши мужики хорошо понимают и оберегают ее. Они, когда фронт прорывали, здорово нам помогли, а потом в набат ударили, чтоб все выходили помогать Красной Армии. А почему? А потому, что они фактично убедились, что такое есть власть трудового народа. — Харламов порывисто повернулся к сидевшему с края стола старику в холщовой рубашке и сказал укоризненно: — Эх, дядя! Мы жизнью рискуем для победы. И даже вовсе об этом не думаем. А ты о хлебе вопрос задавал. Берут — стадо быть, надо. Власть-то она своя. Зачем ей зря мужика обижать? Ты постой, вот достигнем победы — и такая жизнь настанет, что ты даже и подумать не можешь. А зараз, конечно, трудно живется. И холодно и голодно, но не сомневайся, отец, Советская власть свое докажет. Гляди, как еще заживешь! Мы вот панов с Украины прогоним, мужиков, которые победней, на хозяйство ставить начнем. У нас линия такая, чтобы всем богато жилось… Только еще много гадов вокруг нас ходит, палки нам в колеса вставляют… — Харламов умолк, отер обильный пот на лице и подвинул газету поближе.

— А почему коней берете? — ревниво спросил от дверей чей-то голос.

— Это кто ж такой? — Харламов перегнулся через стол и посмотрел в темноту. — А ну, выдь к свету, поговорим.

К столу протискался низенький старичок в стоптанных валенках.

Харламов пристально его оглядел, пошевелил усами, словно ощупывая, и вдруг улыбка осветила его лицо.

— Фу ты!.. А я думал, контры голос услышал! Ты, отец, не серчай, а спрашиваешь, будто назад оглядываешься…

— Чего мне оглядываться? От своих, что ль, тикать! — моргнув седыми ресницами, резонно заметил старик. — Ты за коней скажи.

— Так, товарищ дорогой, — Харламов приложил руку к груди, — мы с боями третий месяц идем. Кони-то приустают. И разве мы так берем? Мы своих оставляем. Ты на воле можешь ее выпасти, и какой конь будет — змей, а не конь! А нам времени нет, — продолжал он задушевно. — Сам небось служил?.. Ну вот, а говоришь… друг сердечный. Война, стало быть, война. А если все так рассуждать будем, то паны обратно нам на шею сядут. Правильно я говорю?

— Так я что! Я ничего, — заговорил обескураженный дед. — А на хуторах, верно, коней побрали.

— Ну, то на хуторах, — сказал Харламов, нахмурившись. Он взглянул в лицо деду. — А ты, отец, видать, дюже богатый. Кони хорошие?

Взрыв смеха прокатился по хате.

— У него всего богачества — старуха хромая, — весело сказал чей-то голос. — Был конь, да угнали паны, а самому метки оставили.

— Гнат, покажь товарищу, что у тебя на спине. Покажь, не стесняйся! — зашумели старики. — А то товарищ тебя за куркуля посчитал.

Харламов с тревожным участием взглянул на старика.

— Стало быть, ты, отец, пострадавший? Чего ж ты доси молчал? — Он решительно встал. — Зараз же идем до комэска. Найдется у нас для тебя вороная кобылка приставшая. Ну, не очень чтобы, а ежели с месяц покормишь — работать будет. Бери ее. Вспоминай Конную армию. — Он привычным движением поправил новый пышный бант на груди, сказал: — Прощайте пока! — и вместе с заробевшим дедом, который не знал, что и сказать от привалившего вдруг счастья, большими шагами вышел из хаты.

От открытого окна отделилась фигура, и знакомый голос Ильвачева позвал:

— Товарищ Харламов, поди-ка сюда! Харламов подошел.

— Ты вот что, — сказал Ильвачев, — пиши, брат, заявление. Мы тебя в партию примем.

— Ой, товарищ военком! — обрадовался Харламов, весь подвинувшись к Ильвачеву и чувствуя, как кровь жаркой волной кинулась ему в лицо. — Стало быть, достойным считаете?

— Я считаю. Ну, иди. Да скажи там командиру эскадрона, что насчет этой кобылки, которую ты деду обещал, я тоже поддерживаю.

Но Харламов переступал с ноги на ногу, жался, видимо не решаясь что-то сказать.

— Ты что, или не рад? — спросил Ильвачев.

— Как же не рад! Нет, тут… как бы сказать… дело такое, — сбивчиво и заметно волнуясь, говорил Харламов. — У меня дружок есть…

— Лопатин?

— А вы откель знаете?

— Я все знаю. Ну, дальше что? Говори.

— Мы вместе с ним в кандидаты вступали.

— Знаю. А теперь вместе вас примем. Оба заслуживаете.

— Ну, раз дело такое, то это конечно, — весело сказал Харламов. — А то ведь он получше меня в политике разбирается.

— Эх, товарищ Харламов, хороший ты человек во всех отношениях! — улыбаясь и дружески кладя руку на плечо бойцу, сказал Ильвачев. — Ну ладно, ступай. А то мне тоже надо по делу…

Харламов, улыбаясь и покачивая головой, пошел к сельской площади, откуда, несмотря на поздний час, доносились веселые звуки гармоники.

При ярком свете месяца конармейцы и девушки танцевали краковяк.

Сачков, церемонно держа Дуськину руку, прищелкивая каблуками и бойко выделывая ногами, шел впереди. За ними лихо притопывало несколько пар.

Харламов подошел к толпе, окружавшей танцующих, и остановился позади Гуро, который, склонив голову с забинтованным подбородком и поглядывая на проходившие мимо пары, говорил что-то доктору Косому.

— Ткач! Давай «Барыню», сестра Саша идет! — крикнул Митька Лопатин гармонисту.

Он вышел в круг и в ожидании Сашеньки сделал затейливое коленце.

— «Барыню»! «Барыню»! — закричали вокруг.

Ткач отер пот на широком безусом лице и, быстро перебрав по ладам, заиграл плясовую.

Сашенька не заставила себя просить. Улыбаясь, она вошла в круг.

Митька хлопнул в ладоши, ударил по голенищам и, отбивая задористый ритм, сделал коленце. Сашенька взмахнула платочком и, легко перебирая ногами, пустилась по кругу.

— Не нравится мне, товарищ врач, эта сестра, — недоброжелательно глядя на Сашеньку, сказал Гуро. — Ну, прямо всем нутром чувствую, что она не наша.

Косой с недоумением взглянул на него.

— Очень уж вы подозрительный человек, товарищ Гобаренко, — сказал он с усмешкой. — Вы, очевидно, и мать свою готовы подозревать в чем-либо.

— Нет, товарищ врач, я не шучу. Я вам по-дружески советую откомандировать ее, пока не поздно. Поверьте, я редко ошибаюсь в людях.