Юрий Белостоцкий - И снова взлет...

— А ревновать?

— К кому? К желторотому юнцу?

— А вдруг?

— Ну, если вдруг, тогда и видно будет, — опять всхохотнул генерал и, довольный своим маневром, снова приналег на еду.

Вот что было тогда, в тот день, когда Остапчук завел разговор о влюбившемся в нее летчике. А сейчас вот он снова заговорил о нем, об этом летчике, да еще с таким загадочным видом, и Светлана Петровна сначала нахмурилась, так как вопрос Остапчука неприятно всколыхнул ее память, заставил заново увидеть и услышать все, что было тогда сказано. Но, странное дело, если тогда, в прошлый раз, это вызвало в ней какой-то внутренний разлад и даже что-то вроде протеста, то сейчас эти озадаченно нахмуренные брови, а затем нарочитый смех были всего лишь внешней реакцией на вопрос Остапчука, вовсе не созвучной тому внутреннему состоянию, в котором она находилась после ухода Кирилла. Хотела ли она увидеть того летчика, что позволил себе в нее влюбиться? Этот вопрос сейчас оживил ее память, но душу не затронул, в душу не проник. Он просто застал ее врасплох, прозвучал чересчур неожиданно и некстати. Она в это время думала совсем о другом, думала неторопливо и с какой-то умиротворенностью, и вдруг это размеренное течение мыслей, которому так помогала возня с вениками, было нарушено, и Светлана Петровна, на первых порах, естественно, насторожилась. Но поняв, что это все тот же игривый разговор, что не затронул ее душу, вдруг подошла к Остапчуку так близко, что тот невольно попятился, и с убийственным лукавством, в упор, спросила:

— А он, этот ваш летчик, уважаемый Николай Яковлевич, стоит того, чтобы на него посмотреть? Не урод какой-нибудь? Он, надеюсь, не уступит Левашову? Или вам его мне теперь лучше не показывать?

Остапчук обалдело раскрыл рот.

— Ну, так что же вы молчите? Язык отнялся? Или уже раздумали? — продолжала дразнить его Светлана Петровна. — А ведь, если верить вашим словам, он должен не уступать Левашову. Выходит, до Левашова ему ой как далеко. И вы теперь за Левашова? Ну что ж, Левашов очень милый и славный молодой человек, и вы правильно делаете, что не ставите его на одну ногу с тем несчастным.

Остапчук продолжал обалдело стоять с раскрытым ртом, точно ему не хватало воздуху. Потом вытолкнул с каким-то бульканьем:

— Так ведь это он и есть.

— Кто — он?

— Кирилл Левашов. Тот летчик и есть Кирилл Левашов.

Это было уже что-то вроде подножки, но дурно Светлане Петровне от этого не сделалось, и от неожиданности в обморок она не упала. Нет, услышав такое, она просто на какое-то время застыла в прежней позе, чем-то напоминая расшалившуюся девчонку, которой вдруг пригрозили ремнем, потом расслабленно опустила плечи и проговорила с мягкой укоризной, как если бы Остапчук с ней просто мило пошутил:

— Ах, Николай Яковлевич, Николай Яковлевич! Ну, что вы за человек? Оказывается, вы ужасный человек. Разве так можно? — и, отыскав затем глазами табурет, глазами же приказала: садитесь!

Остапчук повиновался, только как-то не сразу, кособоко и неуклюже, словно в табурете торчал гвоздь. Светлана Петровна терпеливо выждала, пока он не устроился как надо, затем произнесла подчеркнуто серьезным тоном и намеренно назвав его не по имени и отчеству, как обычно, а по званию:

— Надеюсь, товарищ младший лейтенант, Левашов к этой истории непричастен?

Остапчук был явно сбит с толку и этим ее холодным видом, и официальным обращением и, придержав дыхание, нервно отбил ногами что-то похожее на дробь, и лишь после, когда смысл сказанного уместился у него в черепной коробке, ответил с проснувшимся облегчением:

— Что вы, Светлана Петровна, откуда ему. Он и знать-то ничего не знает. А то бы разве пошел. Его бы тогда сюда на аркане не затащить. Это уж вы совсем напрасно. Разве можно. Провалиться мне на этом месте.

— Хорошо, я вам верю, Николай Яковлевич. И пусть это навсегда останется между нами. Понимаете? Он ничего не должен знать. Никогда. Не должен знать, что мне известно про его любовь.

При последних словах лицо Светланы Петровны прозрачно заалело, словно на него упал солнечный блик. И еще она как-то неловко и со стыдливостью подобрала под себя ноги и подозрительно покосилась на дверь в кухню, за которой кудесничал Сапожков. Остапчук невольно тоже метнул туда не менее встревоженный взгляд и, хотя дверь была плотно прикрыта, тоже ответил шепотом, как заговорщик:

— Само собой, Светлана Петровна. Могила.

В тот вечер в клубной землянке — двадцать рядов справа и слева от прохода плюс подобие амфитеатра на две скамьи за деревянным барьером для командования дивизии — шел концерт. Ставили его «союзники», то есть ребята из истребительного полка, недавно перелетевшие сюда с тылового аэродрома, где они, кто с «лаггов», кто с «харрикейнов [7] Истребители (первые — наши, вторые — английские), не обладавшие по тому времени достаточной скоростью и заменявшиеся более быстроходными. », переучивались на американские «аэрокобры» и из-за них-то, этих самых «аэрокобр», и схлопотавшие себе столь обидное, по тому времени, название — «союзники».

Кирилл тоже был на концерте.

Была на концерте и Светлана Петровна с мужем.

Кирилл сидел в пятом ряду и не столько смотрел на сцену, сколько дулся на Сысоева за то, что тот не занял места, как он просил, поближе к барьеру, откуда он, хотя и с боку, все же мог бы видеть Светлану Петровну, если, конечно, смотреть с умом, а не нахально через головы других, чтобы на тебя обратили внимание и шикали. А потом он подозревал, что Сысоев это сделал намеренно, и не собирался его прощать.

— Я же тебя просил, — шипел он ему в самое ухо. — А ты…

— Что я — не занял? — шепотом же отвечал ему Сысоев. — Я же думал как лучше.

— Индюк тоже думал, да в суп попал.

И вот «союзники» уже битый час что-то там выделывали на сцене, острили и с грохотом передвигали стулья, стреляли и подражали вою падающих «мессершмиттов», а Кирилл на них даже головы почти не поднимал, все больше сидел с каменным лицом и безотрадно созерцал свой собственный пуп. Встряхнулся он, да и то ненадолго, и чтобы уж потом совсем впасть в зеленую тоску, лишь когда в зале, до того сравнительно тихом, вдруг раздался гром аплодисментов. Кирилл вздрогнул, оторопело поглядел на сцену — это, оказывается, как ему тут же пояснил сосед слева, выступал лейтенант по фамилии не то Соколов, не то Петухов — Кирилл не разобрал. Этот лейтенант исполнил несколько гимнастических номеров, сорвав мощные аплодисменты, особенно в женской половине зала, не столько за эти самые номера, сколько за свое божественное телосложение — он выступал в одних трусах и был бесподобен, как Аполлон.

Кирилла это чуть расшевелило и он даже поймал себя на мысли, что этому Аполлону он немножечко завидует, завидует его телосложению, в особенности литой груди и мощным бицепсам, завидует тому восторгу, какой он вызвал повсеместно в зале, завидует его трусам с оригинальным кармашком и даже фамилии, если он, конечно, все-таки Соколов, а не Петухов, и эта зависть — внешне она выглядела сперва совсем безобидно, была чем-то средним между мрачным равнодушием и кривобокой усмешкой — вдруг заставила его круто, не боясь, что зашикают, обернуться назад, в сторону барьера, и как ни ничтожно мало было у него в запасе времени, все же успел увидеть там то, чего никак не хотел увидеть, и потому налился ядом уже по самые уши — Светлана Петровна, как он и ожидал, тоже с неистовым восторгом аплодировала этому Аполлону в трусиках, явно не спешившему покидать сцену. Причем этим восторгом она, видать, заразила еще и генерала: генерал тоже рвал ладонями тишину, как какой-нибудь обыкновенный старшина из сверхсрочников.