Юрий Белостоцкий - И снова взлет...

И вот теперь она стояла перед ним, как живой укор, смешно ссутулив плечи, потупив взгляд и как-то жалостливо улыбаясь, готовая в любой миг дать стрекача, и надо было ей что-то сказать, а он не говорил и, верно, долго бы еще простоял так молча, если бы она сама не пришла ему на помощь. Опустив ведро на землю, она вдруг чисто мальчишеским, из-за плеча, движением, словно собираясь ударить его наотмашь, первой кивнула ему свою руку прямо в его руку и проговорила с лихостью, как если бы Кирилл был ей ровня:

— Здравствуйте, товарищ лейтенант! Сто лет, сто зим!

Рука у нее была маленькая и сухая, но горячая, как уголек, и она так ловко и уютно устроилась в его руке, что Кирилл невольно почувствовал что-то похожее на восторг и, вопреки намерению, пожал ее, пожалуй, крепче, чем бы следовало.

— Вы меня звали?

И голос ее, хотя и закрученный на этот раз что-то уж в слишком тугой — того и гляди лопнет — узел тоже вдруг проник в его душу и что-то там ворохнул либо поменял местами, и он ответил торопливо, словно и голос, и это ее давешнее, необычное для девушки, рукопожатие, если бы он замешкался, могли утратить свою прелесть и значение, и он бы тогда не знал, что отвечать:

— Звал, Малявка. Давно не виделись.

Соврал ведь Кирилл, соврал самым бессовестным образом, а получилось почище самой настоящей правды.

— Да уж давненько, — согласилась та.

— Ты куда же это с ведром?

— Куда с ведрами ходят, по воду, известно.

— А донесешь?

Действительно, представить себе эту хрупкую девчушку с полным ведром воды Кириллу было трудновато и он предложил:

— Давай-ка помогу! Не против?

— Зачем же против, буду рада. В нем литров десять. Это оно пустое только легкое.

И это, насчет ведра, тоже было очко в ее пользу, так как другая на месте Малявки не преминула бы в этом случае хотя бы для вида да пококетничать: стоит ли, мол, ему, боевому летчику, утруждать себя такой прозой, как носить воду, что, мол, его дело — голубое небо, самолеты, да и народ на аэродроме, дескать, может не знай что по этому поводу наплести. А эта даже и не подумала протестовать, а, наоборот, открыто высказала свою радость, и Кирилла это тоже восхитило, и в то же время заставило его еще глубже почувствовать перед нею свою вину.

А когда они пришли к ручью и наполнили ведро водой, эта Малявка своей бесхитростностью невольно заставила его уже окончательно признать себя подлецом. Правда, не сразу.

Присев на бережок и усадив его (точно это была его инициатива, а не ее — поэтому он даже не подумал воспротивиться) рядышком с собою так, чтобы и ему и ей было можно видеть в воде свои отражения, она какое-то время молча и с напряженным ожиданием наблюдала, как и что эта притихшая и прямо смотревшая на них из глубины прозрачного ручья пара сейчас начнет делать. Но так как пара эта — чугунно выпрямивший спину летчик и уткнувшаяся подбородком себе в колени девчушка с остро поднятыми мальчишечьими плечами долго ничего не делала, продолжала сидеть сиднем, будто не живая, и даже не замечая, что в воде вовсю уже забегали черные длинноногие пауки, Малявка вдруг, не меняя позы, чтобы, верно, не спугнуть этих двух подводных истуканов, казалось, позабывших о себе и о времени, схватила попавшийся под руку голыш и с каким-то непонятным ожесточением запустила его в воду. Кирилл удивленно поглядел на нее, но ничего не сказал. Промолчала и она, видно, устыдившись своего ребячества. Потом, снова уставившись с надутым видом в воду, в которой, как только разошлись круги, опять появилась эта чудовищно невозмутимая, будто скованная параличом пара, вдруг произнесла каким-то прогорклым голосом:

— Не интересно, правда? Ни капельки не интересно, — и тут же, без всякой связи, добавила: — Хотите, я вам буду носовые платки с подворотничками стирать?

Во фронтовой авиации среди девчат это было принято — стирать носовые платки и подворотнички кому-нибудь из приглянувшихся летчиков, так как летчиков на аэродромах было сравнительно мало, а девчат — хоть пруд пруди, и многие из летчиков на это шли, хотя и рисковали, а после, было дело, даже каялись: ведь если девушка бралась постирать даже что-то по мелочи (обычное белье, не мелочь, стиралось в прачечных и выдавалось летчикам прямо в бане), значит, она или уже была близка с этим летчиком, или на эту близость явно рассчитывала. И вот Малявка, если это у нее была не блажь, предлагала Кириллу, видно, то же самое, и это было бы не так уж, пожалуй, страшно, если бы при этом она сделала значительное лицо и поиграла, как другие, глазами. Тогда можно было бы просто посмеяться над ее предложением или даже оскорбиться и разругаться в пух и прах. Но в том-то и беда, и Кирилл это чувствовал, что эта самая Малявка предложила быть у него добровольной прачкой вовсе не так, как другие, с дальним прицелом, а как-то ненароком и до того наивно и бесхитростно — может, всего лишь для того, чтобы только не отставать от других и походить, как все, на женщину бывалую, — что отказать ей сейчас, когда он и без того считал себя перед нею кругом виноватым, было бы с его стороны просто жестоко, и он, не зная, на что решиться, уже буквально застрадал, хотя и продолжал сидеть все в той же напряженно-стылой позе, уставившись глазами в воду. Он понимал, что если согласится, то все равно свою вину перед нею не искупит, больше того, усугубит, а ее, Малявку, сделает в своих руках игрушкой, а в глазах людей — посмешищем. Ведь если бы он любил ее, а не другую, и не был бы предан всей душой той, другой, тогда бы и рассусоливать было нечего. Но он не только что нутром, но и кожей чувствовал, что не любит ее и никогда, наверно, не полюбит, хотя, когда она сейчас была вот тут, с ним рядом, и как-то пристыженно, чисто по-мальчишечьи сутулила свои острые плечики, чем-то все же влекла его к себе и волновала, и он, хотя и бессознательно, помимо своей воли, был бы даже не прочь опять расцеловать ее, если бы она вдруг снова, как тогда, в первый вечер, неуклюже ткнулась ему головой в грудь и замерла, не видя и не слыша ничего вокруг. Но Малявка в грудь ему не тыкалась, продолжала сидеть молча и неподвижно, с остановившимся взором, и было в ее хрупкой угловатой фигурке столько чего-то горького и неутешного, что Кирилл, глянув, наконец, раз за разом на нее украдкой, точно в противном случае мог замутить воду в ручье, вдруг поднялся на ноги, со звоном ухватил ведро за дужку и сказал грубовато, как если бы из-за нее ему сейчас приходилось прыгать из самолета без парашюта:

— Нечего тут рассиживаться, пошли. А то мне еще к Шельпякову. А за платками завтра в землянку придешь. Я приготовлю.

Кирилл, конечно, был уверен, что от радости Малявка подпрыгнет до неба, но она сказала:

— В землянку не пойду.