Юрий Белостоцкий - И снова взлет...

— В БАО [4] Батальон аэродромного обслуживания. не хватает дров — для этого?

— Нет.

— Тогда зачем? Вы что, не знаете, чем обычно кончаются такие фокусы?

— Это не фокус, товарищ подполковник, это был опыт.

— Опыт?

Голос командира, до этого глухой от сдерживаемого гнева, казалось, был готов взять от удивления самую высокую ноту, но в последний момент командир сумел овладеть своим голосом, он только еще раз с каким-то болезненно-угнетающим любопытством поглядел Кириллу в самые зрачки его глаз и добавил с расстановкой: — Так вот, товарищ лейтенант, чтобы у вас больше никогда не появлялось желания проделывать подобные опыты, которые обычно кончаются гибелью экипажа и самолета…

По тону, каким командир произнес это предварительное «товарищ лейтенант», Кирилл понял, что слабенькая надежда, что все еще, может, обойдется, рухнула окончательно, и опять напрягся до предела и в то же время всем своим видом дал командиру понять, что, конечно же, виноват, раз так получилось, и заранее согласен на любую, самую лютую казнь, но то, что он затем от него услышал, его едва не уложило на обе лопатки, и он, плохо умевший бледнеть даже при встрече с «мессерами», побледнел.

А командир сказал следующее:

— Я отстраняю вас от полетов, лейтенант Левашов! Это только пока, в порядке временной меры. А как с вами поступить окончательно, вероятно, решит командование дивизии, я буду вынужден туда об этом доложить. Боюсь, как бы дело не дошло до трибунала. Повторите!

— Есть отстранить от полетов! — повторил Кирилл, но звука своего собственного голоса уже не услышал — он просто остолбенел.

— А теперь идите и отдыхайте, — заметив эту его остолбенелость, немножко смягчился командир. — Вам сейчас это надо, знаю по собственному опыту. Боевой вылет, да еще с таким фокусом под конец — не шутка. Вы свободны, лейтенант, идите.

Кирилл вскинулся, как надо, хотя уже не чувствовал ни рук, ни ног, четко сделал через левое плечо поворот кругом и, держась неестественно прямо, широким шагом пошагал прочь.

Легко было командиру сказать «отдыхайте», а как отдохнешь, когда от этого чудовищного приговора — лучше бы уж сразу под трибунал! — голова точно пивной котел, того и гляди лопнет, а на висках можно, как в боевом вылете, считать пульс, не ошибешься. Да и где отдыхать, спрашивается? Идти в землянку или завернуть обратно на стоянку, где его конечно же с нетерпением ждали экипаж и техники во главе с Шельпяковым, значило подвергнуть себя новому и тоже не менее унизительному допросу уже со стороны своих же друзей-товарищей; от их бесконечных вопросов и расспросов — что, да как, да почему? — и их сочувственно-соболезнующих улыбок, взглядов, вздохов и непритворно возмущенных возгласов — надо же, отстранили от полетов да еще трибуналом грозятся! — вовсе тошно станет, а в столовую — еще час не пробил, и Кирилл наугад, куда глаза глядят, отшагав от командира деревянно шагов полсотни, остановился в мрачном раздумье, не зная, куда же направить свои стопы дальше, чтобы только не мозолить людям глаза, остаться одному, никого не видеть и не слышать, пока, наконец, ему не взбрело в голову отправиться в лес, на озерко, что располагалось невдалеке от аэродрома, хотя и понимал, что Сысоев с Шельпяковым на него крепко обидятся. Но что сейчас были их обиды по сравнению с тем, что испытывал он сам, и он, чтобы только поскорее убраться от людей куда-нибудь подальше, яростно наддал шагу и вскоре очутился как раз на берегу того небольшого лесного озерка, куда, если вода бывала теплой, он после вылетов ходил купаться. Здесь, на заросшем кустарником берегу, было тихо и безлюдно и можно было не опасаться, что к тебе начнут приставать с расспросами и утешать, и он позволил себе прислониться к веселой сосенке и под ее пышной кроной выкурить подряд, без паузы, две папиросы. Но успокоения это не принесло, в голове у него по-прежнему было как в перегревшемся моторе, в висках стучало, как в цилиндрах без поршневых колец, и он, бросив взгляд на тихую воду, решил выкупаться. Правда, вода в озере, которой он сперва смочил лицо, оказалась холодной, но все равно, словно намеренно наказывая себя за случившееся, он быстренько разнагишался и бултыхнулся в воду с разбегу, и тут же охнул от обжегших тело ледяных игл, и зафыркал, как паровоз, и загоготал с мстительной радостью: так, мол, тебе, сукину сыну, и надо. Вода была чистой и прозрачной, особенно подальше от берега, но имела, как ему показалось, какой-то странноватый привкус, словно в нее кто-то нарочно подмешал уксусу или мыльной пены, а он и это воспринял как отраду и с наслаждением продолжал, остервенело работая руками и ногами, взбивать вокруг себя высокие фонтаны сверкавших на солнце брызг и оглашать окрестности диким гоготаньем, как если бы единоборствовал с целой дюжиной водяных. Когда же тело его, наконец, перестало чувствовать холод, и он, раскинув руки в стороны, решил отдохнуть на спине, как это он всегда любил делать, когда купался, где-то невдалеке на берегу, скорее всего за мыском, что купал свой засиженный птицами нос от него слева, вдруг, как назло, послышались голоса. Голоса показались знакомыми, и Кирилл со вздохом вылез из воды, прямо на мокрое тело натянул белье и, стараясь не привлечь к себе внимания, двинул от голосов подальше в лес, хотя возвращаться на аэродром надо было несколько иным путем.

В лесу было тихо, сумрачно и немножко сыро, и запах от трав, хвои и мха стоял тоже сырой, но хмельно приятный, и приятно горело тело после купания, и Кирилл, сделав всего-то несколько шагов, чтобы лишь не попасться людям на глаза и привести, наконец, мысли в порядок, вдруг почувствовал, как вместе с этими запахами и дремотной тишиной в его душу, вытеснив там горечь и обиду, вошли покой и благодать, и ему, нежданно удивленному этим, через минуту уже ничего другого не хотелось, кроме как только подольше побыть в этом безмятежном лесу, досыта нашагаться по мягкому, как вата, изумрудному мху, и ни о чем не думать. Далеким и зыбким, как воспоминание, показался ему сейчас, в этой благостной зеленой тишине, его сегодняшний вылет на бомбежку переправы, разрывы зенитных снарядов вокруг «девятки» и возвращение домой; поблек и даже как бы утратил свой первоначальный смысл эксперимент с верхушками деревьев, из-за которого ему пришлось столько вынести и едва не обалдеть; смешным и по-ребячьи несерьезным представилось ему и объяснение с командованием полка по поводу этого эксперимента. И даже отстранение его от полетов, которое сперва повергло его в ужас, сейчас, здесь, где царил полумрак и буйствовала ничем не сдерживаемая дикая зелень, вызывало у него всего-то лишь легкую усмешку, а не жгучую обиду и гневный протест. Тихий, молчаливый лес и долгое купание в холодной воде как бы стерли остроту его недавних переживаний, дали его мыслям обратный, уже более спокойный ход, и лишь мысль о незнакомке, невольно и некстати ввергнувшей его в беду, еще как-то продолжала волновать его по-прежнему: ведь не спутай он тогда ее, эту очаровательную незнакомку, с Раечкой Мирошниковой, все, быть может, и обошлось, и не было бы этого жестокого приговора командира, а он, как на грех, спутал. Но, странное дело, вспоминая сейчас об этом, он все равно не чувствовал к этой незнакомке ни холодности, ни обиды, а, наоборот, испытывал даже какую-то не совсем понятную, но все равно приятную встревоженность, как если бы она, эта незнакомка, сейчас тоже находилась здесь, в лесу, и исподтишка ему сочувствовала. И еще было приятно оттого, что, как он убедил себя, она тогда, утром, когда он стоял в строю, все же выделила его из всего состава полка, почувствовала, верно, на себе его необычный взгляд и обернулась и даже, вздернув уголки полных, мягко очерченных губ — он это тоже, как после убедил себя, хорошо заметил, — была готова в ответ ему благосклонно улыбнуться, и улыбнулась бы, конечно, если бы в этот миг ее не спугнул командир полка, подходивший к замершему строю, или же не помешал этот служака начальник штаба: он тоже зыркнул тогда на нее своими глазищами, как из ружья, когда увидел, что Кирилл вытянул в ее сторону свою длинную шею и этим поломал его детище — идеальную полковую линию. И чем Кирилл сейчас больше думал об этой неожиданно появившейся на аэродроме обаятельной молодой женщине — а о другом уже не думалось, — тем покойнее становилось у него на душе, тем приятнее ему было шагать по этому первозданному лесу и слышать то короткий стук дятла над головой, то негромкий голос ручейка, скрытно протекавшего где-то рядом за деревьями, радостно было чувствовать и мягкий шелест травы под ногой, и он, не останавливаясь, все шел и шел походочкой вразвалочку, будто в полусне, пока вдруг не почувствовал, что идет, пожалуй, не совсем туда, куда надо. По времени, подумал он с озадаченностью, должен бы быть аэродром, а аэродромом и не пахло, знакомых мест не попадалось. Он замедлил шаг и взял уже значительно левее, но не прошел и с километр, как неожиданно очутился перед одним из деревянных домов-пятистенников, надежно укрытых деревьями с земли и с воздуха, причем не спереди него, а сзади, как бы с тыла, — дорогу ему преградили две высокие поленницы березовых дров и протянутая между ними пустая бельевая веревка. Невдалеке за деревьями виднелось еще несколько таких же домов, но этот, ближний, в который он уперся, выделялся и своими размерами, и резными наличниками на окнах, а также высоким крыльцом с перилами, тоже резными, и террасой. И еще была одна особенность, отличавшая этот дом в лесу от остальных и сразу же бросавшаяся в глаза — это вместительных размеров собачья конура, стоявшая по соседству с крыльцом и как бы знаменовавшая здесь собою своеобразный КПП. По этой-то конуре, к своему удивлению, Кирилл и догадался, что вышел не иначе, как к «дворянскому гнезду» — так летчики в шутку называли стоявшие особняком несколько домов и землянок, в которых располагалось командование и штаб дивизии, — причем к дому самого генерала, командира их дивизии: всему аэродрому было известно, что генерал не чаял души в собаках и держал у себя здоровенного кобеля по кличке Нерон.