Овидий Горчаков - Вне закона

— Куда все, туда и я, — вспыхнул, потупясь, Терентьев.

— Тут я как завою благим матом, во всю глотку: «Володька, мать твою за ногу! Диски!!» Услыхал Володька крик души и, смотрю, не сбавляя хода, назад к телегам чешет. Я его прицельными очередями прикрываю, а он подлетел, цап коробку с дисками. Ну, думаю, капут ему, уже фрицы лошадей скосили… Вижу — самый ближний ко мне фриц — плечистый, со шрамом вдоль щеки — в меня из винтовки целится. Я прыг в сторону, одна пуля над ухом прозвенела, оступился, упал… Стал подниматься, а тут как звезданет меня вот сюда, пониже плеча, так я даже пулемет чуть не выронил. Смотрю, уж далеко по ячменю Гущин и минеры драпают… Рука онемела, кровь хлещет… «Крышка! — думаю. — В открытом поле нас как куропаток перещелкают». Бухнулись мы с Терентьевым за грядку, стер я сухой рукой кровь с пулемета. Тут я ихний лагерь почему-то вспомнил. «Ах вы, мать вашу!.. — ругаю их про себя. — Это вам, сволочи, не над безоружными пленными измываться!..»

— Короче, Баженов! — раздраженно, нетерпеливо поморщился Самсонов и тут же напрягся, вытянулся.

Вдали затарахтел мотоцикл. Это Кухарченко возвращался из Пчельни. Затормозив у своего шалаша, он не спеша установил мотоцикл и, сунув руки в карманы галифе, разминая ноги, зашагал к толпе.

— Заприметил я по горбатой фуражке ихнего офицера — худой и высокий, как вот Щелкунов. Встал на колени и всадил и него очередь. Вот где крик души был, смертный крик! Согнулся он в три погибели, схватился за живот и шмякнулся оземь. Я поставил пулемет на грядку и давай бить фрицев короткими очередями. Щелкаю их, как куропаток, уж очень близко они и хорошо видны — точно огромные зеленые жабы в спелом ячмене. Тут вдруг перед носом у Володьки взлетела земля, а пустая коробка из-под дисков полетела кувырком. Вжался я в борозду. А Володька — молодец, деловито этак диски перезаряжает… И тут я углядел ихних пулеметчиков: залегли справа от нас, гады, за одинокой березкой. Я послал длинную очередь под березку…

— И накрыл расчет! — возбужденно объявил Терентьев. — Пашка еще двоих — уже с левой руки — укокошил — ползли они к офицеру своему. А раненые как визжали в ячмене! Подхватились тут недобитые фрицы — и к машине. Слышим, хлопнул задний борт — раненых, значит, клали, потом мотор загудел. И тут мне Пашка говорит…

«Володька! — говорю. — Стервец ты этакий, друг мой ситный! Ведь они, ей-богу, удирают, сволочи!» Чесанул я им вдогонку для порядка…

А я отвечаю Пашке: «Не может того быть, они своих раненых не бросают!» А ведь драпанули.

Терентьев, угрюмый наш десантник, весь сияет, излучает улыбки. Однажды, будучи вторым номером того же Баженова, он сплоховал, растерялся, а теперь наконец доказал всем, а главное — самому себе, что он вовсе не трус!..

— Идите, ребята, трофеи соберите, — сказал, передохнув Баженов. Он глянул под ноги, в траву, куда успела накапать порядочная лужица крови. — Где тут Никитич? Только ты, доктор, поосторожней, орать буду матом…

Щелкунов схватил за руку заспешившего вдруг куда-то Гущина:

— Ты куда? Всюду первым хочешь быть? И драпать, и трофеи собирать?

— Да, поймите, ребята, — забормотал Гущин. — Кто же его знал, что отбиться так можно, что Пашка в кустах тех заляжет… промашка вышла… думал, хана. И ведь, ей-богу, у меня автомат отказал, втыкание…

— В таких случаях всегда на втыкание ссылаются, — засмеялся Щелкунов, — Ладно уж — бывает и на старуху проруха!

— Так как с зубом? — спросил наш врач Самсонова. — Будем рвать?

— Нет! Нет! — замахал на него руками Самсонов. — Я уж в Москве, у дантиста!

Юрий Никитич и санитарка Алеся повели Черного в санчасть, и я проводил глазами раненого. Вот это смельчак! И даже сам этого не знает! Как я завидовал Черному — Алеся так нежно поддерживала его за руку. А я после ржавского боя еще обижался на друзей — почему меня по головке не погладят за мой подвиг! И Терентьев молодец. А ведь на него косо смотрели, чуть не трусом считали после той засады, когда он бросил Баженова у шоссе!

— Теперь все понятно, — сказал с сокрушенным видом, скорбно вздохнув, Кухарченко. Все уставились на него. — Это те самые гады, что на нас с Ивановым около Пчельни напали.

— Как! И на вас тоже? — живо повернулся к нему Самсонов.

— Боюсь, дуба дал начштаба, — развел руками Кухарченко, глядя на всех бесстыжими глазами. — Замертво шмякнулся с мотоцикла. А я ходу дал. — Он достал кисет. — Где его теперь искать?

Стало так тихо, что все услышали, как шелестят над головой листья. А Кухарченко, непринужденно закуривая, оглядывал всех с наглой ухмылкой, яснее слов говорившей: «Ловко я вас, фрайеры, облапошил! А не верите — мне плевать!..»

— Надо искать! — выступил вперед Самарин. — Прошу поручить это дело мне.

— Надо искать! — заволновались партизаны.

— И я тоже поеду! — заявил Жариков. Наш Швейк был мрачнее тучи.

— И я! — сказал Баламут.

— Спокойно, без паники! — осадил их Самсонов. Он пощупал языком больной зуб. — Незаменимых людей нет. Будем работать по-прежнему.

Он посмотрел на часы — трофейную золотую «Омегу», нахмурил в раздумье лоб.

— Ищите! Кухарченко, ты все-таки помоги им, — сказал он сдержанно. — Поезжай с ними и ты, Ефимов. Назначаю тебя временно исполняющим обязанности начальника штаба. Приложи все усилия. Сам бы поехал, да зуб покоя не дает. Только чтобы все к вечеру были в сборе — пойдете на разгром гарнизона, боевая группа и так не в полном составе. Где Студеникин? Надо в «Центр» сообщить о смерти Суворова. Где радист?

Но радиста и след простыл. Я сам видел Студеникина, слушавшего Баженова с разинутым ртом. Куда ж он девался?

Самарин одолжил бричку у комиссара бажуковской группы и помчался с врио начштаба и Кухарченко на розыски пропавшего без вести начальника штаба. Кухарченко указал место засады, но тела Иванова там не оказалось. Тогда Кухарченко махнул рукой на поиски («Он мне и живой не очень-то нужен был!») и заехал на хутор к знакомому пасечнику, где единолично слопал почти кринку меда. Пока Самарин безуспешно пытался напасть на след таинственно исчезнувшего Иванова, Кухарченко всласть выспался. Поднявшись, он приказал Жарикову обстрелять из миномета полицаев в соседней Бахани и поехал докладывать Самсонову, что немцы, по-видимому, увезли труп Иванова.

…Я нашел Самарина за лагерем, на берегу Ухлясти. Он стоял, попыхивая цигаркой, задумчиво глядя на отраженное в воде закатное небо, на опрокинутый силуэт леса, на бережок с незабудками и плакучими ивами.

— Я по Иванову не собираюсь слезы лить, — сказал он. — Только баклуши бил да лясы точил. Самсонов однажды сказал об Иванове: власть что мед — лакомятся им и медведи и мухи, только мухи дохнут от жадности, попав в мед. Нет, не нравится мне эта засада — опять убийство, а убийцы нет. Полевой только что сообщил мне: Кухарченко час назад подарил — или на хранение передал — брату своей Женьки — тому, что в Ветринском отряде, — часы-браслет, планшетку и чешский пистолет Иванова. А «бэби-браунинг» Женьке подарил. Когда же успел он все это снять с Иванова?! Что это? Жадность или уверенность в собственной безнаказанности? Ребята волнуются. В Пчельне, в доме покойного Кузенкова, я видел радиста — он сам не свой — и Васю Бокова. Оба рыщут там, почуяли, видать, недоброе.