Овидий Горчаков - Вне закона

Утром мы позавтракали кисло-сладкой куманикой. Никто не прикоснулся к меду. Донимала жажда, и бак на телеге внушал нам такое отвращение, словно он был полон серной кислоты. От меда этого все стало липким — руки, оружие, одежда…

Днем столкнулись с тремя нашими пропавшими разведчиками — Щелкуновым, Козловым-Морозовым и Туркой Соляниным. Я поспешно отвернулся, увидев, как набросились они на наш мед.

— Прижучил нас броневик, — рассказывали наперебой. — Он в сторону леса пер. Видели мы, как вы в лес драпали. Самим пришлось чесать на всех парах в сторону деревни Быстрик…

— Нас кто-то выдал! — с дергающимся лицом, свирепо бросил Козлов.

— Факт! — подтвердил Турка. — Ждали нас немцы. Суть дела в том, что они наших вейновских подпольщиков арестовали — старика Язвинского, Гаврилу Антоныча во второй раз в гестапо потащили — и семь совхозных трактористов сцапали — окруженцы они, в лес их старик готовил, к нам хотел переправить. Народ опять подписи собирает — поручиться надо за них, чтобы выпустили из тюрьмы, и большой взяткой — продуктами и деньгами — хотят шефа гестапо, Рихтера этого, задобрить… Всё это нам Роза Бубес успела в донесении написать — хорошая, честная девчонка, хоть Козлов вот никому не верит! Она наших разведчиц — Алку с Алеськой Бурановой укрывала, когда они в Могилев ходили. А отец ее — предатель, окруженцев выдавал.

— Да и яблочко от яблоньки недалеко падает, — угрюмо брякнул Козлов.

Второй наш поход на Вейно не удался. Немцы встретили нас засадой. Почти сутки петляли мы по перелескам — немцы гнались за нами вслед. Изголодались мы, томила жажда…

— Тут уж недалеко, — утешал нас Кухарченко, — Через часик весь отряд на ноги подниму, самого лоботряса Перцова завтрак нам стряпать заставлю. Всех приглашаю на штабную кухню. Терпите! В Москве и то сейчас в «Метрополе» одну манную кашу подают, а за ней в очередь стоят, чернильным карандашом номер очереди на ладони пишут! Воды напились в Ухлясти, пили большими пригоршнями, пили и не могли напиться. Пили после первых огромных глотков с растяжкой, сладко причмокивая, прислушиваясь к приятному холодку, который разливался по жаркому, потному телу. Было странно и обидно даже, что воды в реке не убывает. А когда, подходя к лагерю, почуяли мы растворенный в дыму костра великолепный, ни с чем не сравнимый запах жирного мясного супа с картофелем и желудки наши заныли в сладостном томлении, Жариков изрек, зажмурясь:

— Вот оно — счастье! Другого не надо. Ну что может быть приятней? Распустить ремешок дырочек этак на пятнадцать и рубануть так, чтобы пряжка от ремня отлетела — пусть даже конины с запашком!

— У самого лагеря мы встретились с небольшой группой бойцов нашего основного отряда, катившей на подводах.

— Вы куда?

— Военная тайна, — сострил пулеметчик Евсеенко, свеженький, сытый.

— А что везете? — подхватил древнюю шутку Серафим Жариков.

— Фрицам подарочек — мины с толом. Да вот Юрий Никитич хочет лекарствами разжиться.

— Минировать без засады? — строго спросил Кухарченко.

— Маловато нас, — смутился Евсеенко.

— На фронте как? — спросил Щелкунов.

— Хреново, — мрачнея, ответил Евсеенко. — Про Эльбрус не слыхали?

— Эльбрус? — живо подхватил Щелкунов. — Потухший вулкан, высочайшая вершина Кавказа, около пяти с половиной тысяч метров. По географии я всегда отличником был, мечтал мир повидать.

— Ванька Студеникин слушал Берлин, — перебил его Евсеенко. — Геббельс все марши шпарит, кричит на весь мир, что взят наш Эльбрус какой-то, понимаешь, лейтенант Шпиндлер со своими горными егерями на него взобрались, фашистский флаг подняли.

Кухарченко прыгнул с подводы, обвел нас, зевая, испытывающим взглядом.

— Устали? Ну ничего. На подводах выспимся, в Александрове подрубаем. Негоже в лагерь с полным боезапасом возвращаться. Ты, Щелкунов, — нет, Шорин лучше — скажешь Самсонову, что мы завтра вернемся. А мерзость эту мы здесь оставим, — Кухарченко хлопнул ладонью по жестяному ящику с медом. — Нехай сами забирают. Кому охота — пусть остается. Ты вот, Жариков, ноги натер… А у тебя, Козлов, нервишки не в порядке — пойди валерьянку в санчасти попроси!.. Эй! Вертай оглобли. Даешь Пропойск! Покажем фрицам, как альпинизмом заниматься! Где моя гитара?

Козлов скрежетнул зубами, мрачнее тучи побрел в лагерь.

— Надо бы конягу сменить, — сказал Щелкунов, — смотри, притомилась, в мыле вся.

— Черт с ними. Забирай, Шорин, этих кляч в лагерь.

— Дзюба не вернулся? — спрашивает Кухарченко, садясь рядом с Евсеенко.

— Вчера еще вернулся. Все целы у него. Как начался переполох в Вейно, он увел людей, наткнулся на немцев на опушке и не смог найти тебя. В лесу много наших к нему пристало. В Князевке ему сказали, что вы только что прошли. Ну, он и махнул в лагерь. Тоже перелесками пробирался.

Нас догоняют Жариков и Шорин с двумя буханками хлеба под мышкой.

— Стойте!

— Вы чего в лагере не остались?

— Да обед все равно не готов! — жуя хлеб, ухмыляется Серафим Жариков. Глаза его лукаво поблескивают на щетинистом неумытом лице. — Не пойму — и зачем я, дурак, беспартийный и несознательный, за вами плетусь? Ровно с ума посходили все. Я в мирное время чуть не тыщу получал — и все норовил сачкануть. А сейчас мне гроша ломаного не платят, да и жизни можно решиться, а я сверхурочные вкалываю, из кожи вон лезу, аж пуп трещит от партизанского геройства. И все на голом энтузиазме, без всякой, как говорится, материальной заинтересованности… Анекдот! — Он влез на подводу. — А ну слазь, Евсеенко, имей совесть, ты ж выспамшись!.. Не забудь разбудить, когда немцы появятся. Ей-богу, с ума точно все посходили на этой войне. Раньше я тому завидовал, у кого работа легче моей была, а теперь тому, у кого потрудней да поопасней. Даже раненым и то завидую… Эльбрус! Ишь ты!.. Ну, гуте нахт!

Первым, кого я встретил в лагере, вернувшись к обеду с засады, был радист Иван Студеникин. Угрюмо потирая красные, опухшие глаза, шел он с полотенцем к реке. Завидев меня, Иван быстро огляделся и поманил меня пальцем.

— Что делать? Влип я, пропал, — зашептал он. По выражению перекошенного лица его я понял, что стряслась беда. — До утра не спал! Убьет меня теперь этот ненормальный…

На топком берегу Ухлясти я скинул сапоги, засучил штаны, взял из рук Студеникина обмылок.

— Расскажи толком. Ты радировал в Москву?

— Подвела меня Москва… — заспешил он, страшно округлив глаза. — Что там они о нас знали? Одно только хорошее. Хорошего-то, сам знаешь, хватает: отряды, как грибы, растут не по дням, а по часам, сплошные победы, дня без операции не проходит, героев вагон… Хоть сейчас присылай кинооператоров и корреспондентов — все чин чинарем, ничего плохого не увидят. И вдруг, как снег на голову, эта моя радиограмма об Иванове! Вчера — бац! — получаю ответную радиограмму-молнию. Токарев как назло ни на шаг не отходит. Я хотел отложить расшифровку, а Токарев наорал на меня… «Молния!» — кричит. Начинаю расшифровывать, а он над душой торчит. Радиограмма Самсонову… Выходит постепенно, слог за слогом: «Сообщите подробности…» Я Токареву говорю, что не имею права разглашать секрет шифра. А он уперся, твердит свое — приказ хозяина, будто не знаю я — к чему все это клонится. У Самсонова две мечты — взять Могилев и разузнать мой шифр. А Токарев стрелок-радист! Радист. Понимаешь?