Овидий Горчаков - Вне закона

— Неужели и это — дело его рук? — недоверчиво спросил я. — Почему же он потом не попытался прострелить рацию?

— Может быть, потому, — ответил Самарин, — что Самсонов обеспечил надежную охрану, потому, что в лагере, по мере роста отряда, постоянно оставалось все больше людей днем и ночью, потому, что Студеникин глаз не спускал с рации, а под конец — вот что путает дело — и сам Ефимов не мог решить, на чью сторону встать. Вообще я согласен с тобой, покушение на рацию — дело темное. Костя-одессит, например, назвал это неудачное покушение на радиостанцию «поджогом рейхстага». Это липовое покушение необходимо было кое-кому, чтобы опорочить Богомаза — он ведь, помнишь, был в лагере, когда предатель стрелял в рацию.

Я пристально всматривался в невозмутимое лицо Самарина. Неужели он знает все о тайных делах Самсонова? Об Иванове он знает наверняка… А о Богомазе? Думает ли он, что только Ефимов стремился уничтожить Богомаза? Самарин отвечал мне таким же испытующим взглядом, и я отвел глаза, потупился.

— Пойдем дальше, — продолжал Самарин. — Бомбежки! Откуда немцы узнали расположение наших лагерей?

— Так ведь Милка им все рассказала! — все еще продолжал упорствовать я.

— Это верно, но бомбежки продолжались и после смены лагерей.

— Да, но бомбы не попадали в цель, — заметил я.

— Согласен. Но пойдем еще дальше. Все знают, что эсэсовцам не пришлось искать наши лагеря — они шли к нам напрямик.

Самарин помолчал, свертывая цигарку из «Голоса вески». Несколько раз ловил я на себе его острый взгляд.

— Но еще важнее его действия внутри отряда, — заговорил он снова, закурив. Прежде всего Ефимов начал тайную войну против Богомаза. Он сразу же увидел, что Самсонов ревновал Богомаза к его славе, и не замедлил воспользоваться этим. Самсонов видел в Богомазе соперника, а соперничества он не терпит. Правильно?

— Правильно! — твердо ответил я, с нетерпеливой надеждой ободряюще глядя в глаза Самарину.

— Если Ефимов лазутчик гестапо, то он не мог не опасаться Богомаза. Если он — честный человек, ему нечего было бояться его. Но, мастерски завладевая доверием капитана, он все делал, чтобы опорочить Богомаза. Ефимов подзадоривал его, науськивал на Богомаза… требовал, чтобы Богомаз передал явки Самсонову. Если он агент, то ты сам понимаешь, как нужны были ему явки Богомаза в Могилеве тогда подпольная организация оказалась бы в руках гестапо!

— И вот Богомаз убит, — продолжал Самарин. — Кем? Многие задавали себе тогда этот вопрос. Полевой пришел к Самсонову, но не удовлетворился его объяснением и попросил богомазовца Костю Шевцова без шума расследовать это убийство. Лейтенант госбезопасности знал, как взяться за дело. Костя-одессит обследовал место засады у Горбатого моста и нашел гильзы немецких автоматных патронов и следы двух человек. А разве два немца-автоматчика сунулись бы в наш лес? Потом Костя-одессит стал выяснять, что делали в тот день, в час засады, все наши партизаны, вооруженные немецкими автоматами. В конце концов ему удалось незаметно выяснить, что Ефимов в тот день под каким-то предлогом сменил свой ППШ на немецкий автомат Щелкунова, а Гущин взял немецкий автомат в штабе. Он узнал, что Ефимов и Гущин растрезвонили по лагерю, что в час засады они были в Дабуже и Смолице. У Щелкунова он выяснил, что Ефимов отдал ему автомат с заряженными рожками — Ефимов хитер, он перезарядил рожки, но перехитрить Костю-одессита ему не удалось. Шевцов незаметно осмотрел автомат Щелкунова и определил, что канал ствола был смазан немецким оружейным маслом. От Щелкунова же он выведал, что тот вообще редко смазывает оружие и всегда пользуется солидолом. Тогда Костя-одессит связался с Кузенковым, который хорошо знал связных Богомаза в Дабуже и Смолице. Люди Богомаза указали точное время пребывания Ефимова и Гущина в этих деревнях. Их алиби — грубый обман.

Кузенков поступил неосторожно. Узнав от Шевцова и Полевого, что Богомаз убит вовсе не немцами, а Ефимовым и Гущиным, он бросился в лагерь к Самсонову… Ты знаешь, к чему это привело. — Самарин снова уколол меня острым взглядом. — В это время Самсонов пронюхал, что Костя-одессит занимается расследованием. Тогда мы дали Косте новое задание…

— Костя-одессит подорвался на собственной мине в самом конце июля, — сказал я, — в день первого наступления карателей на наш лес…

— Нет, — покачал головой Самарин. — Костя-одессит не подорвался на мине. Взорвав эту мину, оставив на месте взрыва пряжку от ремня и пилотку, чтобы успокоить Самсонова, Костя пошел по нашему заданию на восток…

— Чтобы рассказать на Большой земле о Богомазе?! — воскликнул я. — Так Костя жив?

— Боюсь, нет Кости в живых, — печально ответил Самарин. — Больше месяца прошло, а о нем ни слуху ни духу. Видно, погиб по дороге к фронту или во время перехода через линию фронта.

— Слушай дальше! Ожидая Костю, мы с Полевым договорились, что если в основном отряде нам пока нельзя установить гласный партийный контроль, то надо попытаться установить хотя бы негласный контроль. Мы делали все, чтобы восстановить связь с Могилевом, живую связь с партией. Но подполье потеряло доверие к самсоновцам. А тут убийство Иванова… Ефимов уже добился своего — стал сначала начальником разведки, а после смерти Иванова занял его место, стал начальником штаба. Убийства Богомаза и Кузенкова накрепко связали Самсонова и Ефимова. Самсонов, мне кажется, верит в необходимость своих действий, он может оправдать любую жестокость, лишь бы она помогла упрочению его положения, авторитета, славы. Он считает, что его безопасность и безопасность бригады — это одно и то же. Но Ефимов — раньше нам казалось, что он сложней Самсонова, что в него без помощи бронебойной пули не заглянешь, — Ефимов становился все более ясным для нас и вдруг спутал все наши карты своим поступком в Никоновичах…

— Вот именно! — снова опередил я его. — Как объяснить его поступок в Никоновичах?

— В этом мы с Полевым не сразу разобрались, — ответил Самарин. — Ясно, что Ефимов ни за какие марки не стал бы сознательно, преднамеренно рисковать собой. Надо помнить, что он завербовался, чтобы спасти свою шкуру. Ему казалось тогда, что все рухнуло, все погибло, он искал и находил оправдание своей измене, а потом услышал о поражении немцев под Москвой, увидел наших людей. Он не слепой — он видел, как за три месяца выросла бригада — ведь это было как… как взрыв! Несмотря на все — несмотря на все трудности, несмотря на слабости и серьезные ошибки Самсонова наши отряды разнесли в дым немецкий порядок в своих районах, держали в страхе Могилев. Надо думать, что Ефимову здорово доставалось от своих хозяев всякий раз, когда срывались его предательские планы. По-моему, он сам толком не знал, что делать ему. Сознание своей вины, своего позора, проблески совести, страх разоблачения… Все это осложнялось у него этими его душевными вывертами и вывихами, надломом да надрывом. Корчил из себя мятежную душу. Мильон интеллигентских терзаний — взрывчатая смесь, а подвиг Котиковых и Мурашовой, весь накал боя детонатор. И вот — игра ва-банк, истерическая вспышка, которую почти все мы приняли за подвиг. Многое, многое стало понятным из его исповеди, о которой ты только что рассказал, хотя и в ней он рисовался. Эта исповедь — точно рентгеновский снимок темной, запутанной души…