Овидий Горчаков - Вне закона

— Не поверил, видать, в нашу силу. Армия, мол, вон какая сила — пушки, танки — и то не могла с немцем совладать. А у нас и вовсе мало силенок, с бору по сосенке, не устоим против немца, плетью обуха не перешибешь: словом, артель «Напрасный труд», перестреляют, перевешают, а для него главное — шкуру свою соблюсти. Немец-то, слыхать, опять наступает, на Керчь, Севастополь, похваляется — Харьков взял… Да и всегда был Гришка слаб в коленках. Таких людей в этой сторонке «баязливцами» зовут.

Щелкунов, никогда не стеснявшийся вслух выражать свои мысли, грубо заметил:

— Если так, то, наверно, и ты, и твой Гущин тоже смотаетесь да и выдадите нас немцам. Куда теперь этот Гришка денется? Одна дорога ему — к фрицам! На месте командира я не брал бы в нашу комсомольскую десантную группу всяких окруженцев и тем более военнопленных, пусть и беглых…

Лицо Богданова налилось кровью, глаза зло сверкнули из-под сдвинутых бровей, но, прежде чем он смог возразить, послышался громкий голос Самсонова:

— Если, Щелкунов, я еще раз услышу подобные разговоры — ты разлагаешь коллектив — уйдешь от нас ты, а не Богданов и Гущин!

Токарев и ни слова не промолвивший Покатило обменялись тревожными взглядами, потупились в неловком молчании. Щелкунов, бледный, с перекошенным лицом, проговорил:

— Вам известно, Георгий Иванович, как расценивает сталинский устав сдачу в плен?

— А вам известно, Щелкунов, как расценивает устав неповиновение командиру? И я тебе не «Георгий Иванович», а «товарищ командир»! Понятно? И к сведению всех бойцов: я не потерплю антагонизма между десантниками и партизанами. За всякое проявление вражды карать буду… Расстреливать буду!

— Опять расстреливать… — пробормотала Надя, помешивая прутиком кашу в котелках. — Воевать-то когда начнем?

По бледному лицу Самсонова пробежала нервная судорога, и он привычным жестом потер пальцами лоб и дергавшиеся брови.

— Все в сборе? — спросил командир. Голос его еще был тугим от волнения. — Расскажите-ка про свою группу, — обратился он к Токареву и Покатило, — про то, как зимовали тут.

— Да что рассказывать… — проговорил раскатистым басом Токарев, с улыбкой поглаживая давно не бритый подбородок. Он сидел согнувшись, подпирая массивной головой верх палатки. — Нас двадцать человек. Командиром — лейтенант Курпоченко, я у него помощником, комиссар — старший политрук Полевой. Все мы были в плену или в окружении, осели в этом районе…

— В приймаках? — не без ехидства полюбопытствовал Щелкунов.

— Вот именно. Как говорят белорусы, приймачья доля — собачья. Сам я старший сержант, стрелок-радист. Был лейтенантом в кадровой — да разжаловали за лихачество в воздухе. Сбили меня над Брестом. В октябре дотопал я до этих вот мест, да и застрял в Смолице. В Смолице много окруженцев, приймаков этих самых, зимовало. Дело еще в том, что из Быхова в Смолицу наши до немцев мучной склад перевезли, так что было чем прокормиться, не делая из еды культа, да и староста там хороший, свой человек. Работали, конечно. Возили картошку с поля, хлеб молотили, за дровами ездили, на базар, на мельницу. Раза три немец наезжал, тогда прятались в болоте. Посылал немец жителей шоссейку расчищать, так мы не ходили, а вот когда оружие, что на полях сражений осталось, приказали собирать, то охотно взялись за дело: всякий хлам в Быхов возили, а все исправное оружие прятали. Хватит его на большой отряд. Ну что еще? Тесали зимой березу, точили веретена для прях… Сам я с Дальнего Востока, человек городской, инженером-строителем был, а всему научился. Слыхать было, что в Могилеве наши пленные на морозе насмерть мерзнут. Каждое утро немцы на машинах мертвецов вывозили из лагеря и сваливали в кучу за авиационным городком — человек сто, сто пятьдесят. В Быхове евреев всех расстреляли — набили целый противотанковый ров, пулеметами старых и молодых покосили. Землицей их слегка присыпали, а весной «от сперенья духа», как тут говорили, «шевеление в том рву произошло…». Сашко Покатило вот в лагере военнопленных в Быхове сидел, еле сбежал. Он вам такое расскажет…

— Ты про то, как организовались, лучше расскажи, — неловко скрывая смущение, перебил Токарева мрачноватый лейтенант-пограничник. — Это им не больно интересно, как мы в лагерях сидели.

— Организовал нас Аксеныч — лейтенант Курпоченко, — продолжал Токарев. — Сам он местный, смолицкий. Всю зиму подговаривал нашего брата весной в партизаны уйти. Связался со старшим политруком Полевым и другими окруженцами в Добуже, соседней деревне. Начали собираться тайком у безногой Аниски, читали геббельсовские газеты, обсуждали положение, раза два-три листовки советские находили. Из Вейно Курпоченко — Аксеныч наш — приносил переписанные от руки сводки: кто-то там их по радио из Москвы принимал. Был еще слух про какого-то Богомаза. Слышали, отряд он создал, немцев крепко бил, а потом все затихло, — говорят, разбили его. Вот и вся история наша… Как прошел слух про десант ваш, так мы и вышли в лес из Смолицы и Добужи. Ребята у нас хорошие, так и рвутся в бой, да и не знаем толком, с чего начать. Пока оружие собираем. Пулемет один нашли. Мы его как-то пробовали в лесу, слыхали небось?

В силы наши верите? — спросил упрямый Щелкунов, вызывающе скрестив взгляд с испытывающим, закипающим взглядом Самсонова.

Ваши силы — наши силы, — нашелся Токарев, улыбаясь несколько натянутой улыбкой.

Щелкунов наклонился ко мне и прошипел на ухо:

И ваша махорка и патроны — наша махорка и патроны. Силен мужик?

Я не ответил, но подумал: «Командиру придется туго не с одним Кухарченко». И пристально посмотрел на Щелкунова, на его нескладное, безбровое лицо, непокорный светлый чуб, на голубые, очень юные, упрямые, правдивые и смелые глаза.

Дождь кончился. Мы накинулись на пахнувшую ольховым дымком гречневую кашу, быстро расправились с ней, похваливая Надю.

Ну, кто куда, — объявил Кухарченко, согревшись на солнышке, — а я купаться. Уж полторы недели, как мылся в Сандуновской бане. С «Жигулевским»!

Самсонов хотел было возразить, но, видя, что гости тоже не прочь покупаться, смилостивился и дал свое разрешение на массовое купание. Он оставил с собой Сазонова и Бокова, которому, как всегда, было лень выбираться из-под плащ-палатки.

— Форвертс, концессионеры! — балагурил Токарев, цитируя Великого Комбинатора, который, как видно, был его любимым героем. — Вперед за вашим командиром!..

На сверкавшем от недавнего дождя зеленом бережку, поросшем смолянками и кукушкиным цветом, мы скинули с себя оружие и одежду и, оставив вместе с ними на берегу все наши заботы, бросились в студеную воду лесной речушки, забыв на время о близком соседстве врага. Кухарченко снисходительно Продемонстрировал новичкам свои геройские шрамы — розовые, они уже начали коричневеть, а потом, волосатый, похожий па фавна, побежал пугать девчат — они купались поодаль, за ивами. Захмелев от солнца, воды и молодого задора, мы перепали корчить из себя взрослых и стали снова мальчишками. Солнце, брызги («а баттерфляем умеешь?»), мокрые хохочущие рожи… Но лес вдруг задрожал от тяжелого рокота. Огромный «Юнкере 87» вынырнул из-за деревьев и хищной молнией пронесся над нашими головами. Этот пикирующий бомбардировщик был похож на гигантскую стрекозу. Желтое клепаное брюхо, черные кресты с желтыми обводами на светло голубых крыльях. Здесь он был дома… Я согрелся только тогда, когда, одетый и обутый, снова держал в руках десятизарядку.