Борис Ширяев - Я — человек русский

— Но пойми! Успокойся! Ведь сейчас гости придут… Скандал… мое положение.

С минуту длилось молчание. Я видел, как слезы, наполнявшие только что лучистые глаза жены, ушли куда-то вглубь, губы сжались…

— Ладно. Пусть елка остается! Уберите бант, тетя. Все будет, как следует, но…

Я знаю женино «но», и в таких случаях не дискуссирую. Кроме того в дверь уже кто-то стучался. Но елка без завершения! Нет, это невозможно, это не умещалось в моем логически-плановом мозгу. К тому же могут заметить отсутствие традиционной звезды, криво истолковать, обвинить в саботаже…

Необходимо хоть чем-нибудь заблокировать зияющий прорыв. Я схватываю первый попавшийся вызолоченный картонаж, разрываю его низ и насаживаю на торчащий верх елки… И было во-время: гости уже входили.

Дальше все шло, как по маслу: жена была мила и любезна, тетка — хлопотлива и суетлива, гости любовались елочкой, хвалили ее убранство. Профессор — лауреат милостиво осмотрел ее с верху до низу и даже заинтересовался возглавлением.

— Что это там у тебя наверху? — спросил он, надевая очки, — кажется, летчик или кто-то с флагом?

Все взглянули на верх… Там, уродливо раскорячив кривые ноги, взмахивала картонной метлой… кривляющаяся обезьяна! Я замер…

— А, предок человечества! не лишено идеи — снисходительно улыбнулся профессор, — даже остроумно и современно. Наш естественный предок с метлой… так сказать, отметающий предрассудки, насильственно привитые древнему обычаю. Вполне выдержано идеологически… заметь и рекомендуй у себя, — бросил он сыну-комсомольцу.

— И как на предисполкома Суслова похож! — воскликнула экспансивная Нюрочка, — в точности он. Видно, в предка пошел…

Это, пожалуй, было и не совсем тактично, но идеологически правильно. Мы лояльно промолчали…

Безусловно я родился в рубашке. Удивительно, что меня об этом не информировали. Наверное, в суете акушерка рубашку сперла… это бывает.

Потом ужинали и пили водку одного сорта, и напрасно я ждал появления дымящихся колбас. Мои красноречивые взгляды и даже дягилевский балет бровей не производили на жену никакого впечатления. Казалось, она их не замечала, и на ее губах блуждала загадочная улыбка…

Все прошло, как по штату положено. После ужина завели разок грамофон, комсомолец протанцевал с Нюрочкой румбу, и быстро разошлись.

Когда я, заперев со вздохом облегчения дверь за последним гостем, оглянулся, то застыл в немом изумлении.

Жена… нет, не она, а торжествующая победу амазонка стояла на стуле, потрясая раскоряченной обезьяной… В ее волосах снова сиял лазурный бант.

— К чорту комсомольского предка! — кричала она, — в мусор, в Исполком, к Суслову! Пусть любуется своим прадедом! Мои прадеды Париж с Платовым брали! Балканы переходили. А их — на четверинках бегали? Правильна ваша идеологическая диалектика! Были вы обезьянами, ими и остались! Несите, тетя, ангела! настоящего, старорежимного, царского! Колбасы давайте и «то», секретное… Теперь мы одни! С Рождеством Христовым, господа! А не обезьяньи потомки!

Через минуту мы, втроем, сидели у расчищенного конца стола. Настоящие малороссийские колбасы скворчали и пофыркивали на сковороде… Им вторило разлитое по стаканам искристое вино. Да, да не сомневайтесь, настоящее «Абрау Дюрсо», столь редкостное в Сесесерии.

Вряд ли Николаю Васильевичу Гоголю приходилось запивать янтарный жир сорочинских колбас с чесноком шампанским, но и вряд ли у него было на каком-либо рождественском ужине так светло и радостно на душе, как у нас в тот час.

Потрескивали елочные свечи… С вершины смотрел, осеняя нас белыми крыльями, сусальный рождественский ангел… простой, бесхитростный, русский и бесконечно дорогой… нас было трое, только трое Нет. Между нами был и Незримый, о рождении которого возвестил в Святую ночь Ангел…

— Вы это видите? Вы можете это себе просчитать? — захлопнул увесистую папку всемогущий замзав. — Здесь одни только названия!.. И скажите мне по чистому сердцу, почему они все хотят писать только историческое? И где я возьму бумаги сверх плана?

Писатель растер в малахитовой пепельнице не докуренную папиросу и поднялся со стула. Полный провал. Ясно.

— Нет, нет! Я не говорю вам: нет. Но давайте мне в план! Извольте, вот вам детская литература. И что в ней? Шесть названий, всего на десять листов… Это все равно, что ничего!

— Но я никогда не писал для детей.

— Ну и что? А Катаев писал? Алексей Толстой писал? Но они взяли себе перо и написали классическую детскую литературу. У вас есть перо? У вас есть талант? Давайте мне тему и… получайте аванс и творческую командировку, куда вы хотите…

Аудиенция была окончена. В широком корридоре бывшего Джамгаровского пассажа, а ныне управления Госиздата, писатель был тотчас же окружен прочими, дожидающимися очереди у заветной двери.

«Какая смесь одежд и лиц», выкликнул бы Поэт времен минувших. На стоящем перед дверью деревянном диване, в гармоничном контрасте сочетались основательно потертый престарелый литератор из «приявших» и нагруженный пудовым манускриптом своего первого романа курносый комсомолец, и посвященный во все тайны задних дверей репортер «Вечерки» с целым репертуаром разнообразнейших тем, и только что прибывший в Москву, но уже испуганный ею талант-самородок с единственным рассказом, но дюжиной партийных рекомендаций и отзывов. Изредка бросив секретарше небрежное «к Борису Лазаревичу… лично…» проплывал без доклада и очереди литературный кит провожаемый завистливым шопотом: «такой-то» (известное имя)! По «персональной» идет: три тысячи с листа…

Репортер мгновенно подлетел к вышедшему.

— Ну? Клюнуло?

— Чорта с два! Историческая романтика полностью затоварена: одних «Багратионов» и «Кутузовых» — целый вагон. На пять лет сверх плана! «Прокопа Ляпунова» и того три штуки. Сам видел… В детскую — полный газ, там пусто.

— Взял темку?

— Да что я — Чарская, что ли?

— Дуррак! А еще талантом всесоюзного значения считаешься! Псих малахольный! Духа эпохи не чувствуешь! Отстаешь от темпов! Катаев Гюговского Гавроша на советского Гаврика переоборудовал и полмиллиона на «Парусе» привез! Техника решает все! Хоть лорду Фаунтльрою пионерский галстук подвязывай! Но — сумей! Тебе же и книги в руки. С Чкаловым на остров Врангеля летал, в каракумский автопробег ходил… А он — «я не Чарская»! — плюнул с досады репортер. — Сходи к Диогену, коли у самого шарикоподшипников не хватает!

Совет был разумен. Консультация Диогена не раз вывозила и из более трудных ситуаций. Да и итти недалеко: всего лишь завернуть за угол на Софийку и спуститься по скользким от налипшего снега ступеням в погребок-закусочную, где в эти часы неизменно пребывала широко известная среди московской пишущей братии личность.