Олег Селянкин - Только вперед! До самого полного!

А дальше, глуша в себе эмоции, Борисов поведал, что рулевой Ветошкин, кажущийся непробиваемым тихоней, одним из последних покинул Ханко, прикрывая отход товарищей, за что и был представлен к правительственной награде, может быть, уже и получил бы ее, если бы самолет, на котором отправили в Москву тот наградной лист, не сбили фашисты; что братья Новиковы не только профессиональные гитаристы, а еще и те самые прославленные истребители танков, о которых в августе прошлого года писала фронтовая газета. За один бой они уничтожили пять вражеских машин!

— Известно ли тебе, Максим Николаевич, почему твой Разуваев дальше командира отделения продвинуться не может, хотя специальность знает прекрасно? А ведь вся его вина в том, что однажды вечером, когда, как говорится, матросам делать было нечего, они бездумно болтали, покуривая у обреза. О женщинах, конечно. Тут Разуваев возьми и ляпни, что для него самое главное не красота женщины, а ее глаза. Если они добрые, все прочее приложится само собой. Сказал в том смысле, что для женщины главнейшее — доброта душевная, что если он полюбит, то именно такую. Но кто-то из ретивых поборников нравственности немедленно бабахнул ему на спину ярлык этакого сердцееда. Бабника. Развратника. Который только углядит, что у женщины добрые глаза, моментально швартуется к ней, чтобы всего прочего добиться. А допустимо ли продвигать по службе подобного типа? Ни в коем случае. Вот и ходит в командирах отделения, хотя достоин большего.

Еще какое-то время Борисов так же необидно открывал Максиму глаза на многое и вдруг спросил:

— Надо ли тебе объяснять, что гитлеровцы почти прямой наводкой простреливают весь фарватер на Кронштадт?

— На своей шкуре и уже не раз испытал это, — буркнул Максим, расстроенный тем, что комиссар с комдивом, вроде бы и не занимаясь сто вторым специально, обнаружили столько прорех в командирской деятельности его, Максима.

— А не забыл случайно, для чего минувшей ночью тралили фарватер? По глазам вижу, что еще помнишь. Тогда… Тогда иди на бронекатер, готовь его к новому походу. Подводные лодки сегодня пойдут в Кронштадт. Сопровождать будешь… Приказ получишь чуть позже… Вопросы?

— Кто со мной сегодня пойдет обеспечивающим?

— Без няньки обойдешься, — словно отрубил Борисов и встал, подошел к столу, давая понять, что разговор окончен.

Идти на задание «без няньки» — доверие, если вдуматься, признание за Максимом права быть командиром. Вроде бы следовало радоваться, но на душе были только одни заботы, только мысли о том, как бы сделать так, чтобы и подводные лодки в целости и сохранности довести до места назначения, и самому вернуться без потерь в личном составе.

На войне и дня не проживешь, если с тобой, помимо всего прочего, рядом неизменно не находится военное счастье. А на сто втором оно, военное счастье, словно было кем-то включено в штатное расписание: по пристрелянному фашистами фарватеру из Ленинграда в Кронштадт провели четыре эскадренных миноносца, более десяти подводных лодок, пять тральщиков, три канонерские лодки и много других кораблей, в какие пристрелочные артиллерийские вилки не попадали, но утром обязательно возвращались на свое место стоянки. Без потерь в личном составе, без единой пробоины в корпусе бронекатера; только несколько шрамов от осколков, появившихся на орудийных башнях и стенках боевой рубки, ежедневно напоминали об уже прошлых боевых заданиях командования.

Только в ночь с 21 на 22 июня, когда сопровождали в Кронштадт канонерскую лодку «Амгунь», военное счастье на какое-то мгновение отвернулось от них.

Сначала все шло привычно-нормально: едва высунулись из-за дамбы Морского канала — фашисты открыли по бронекатеру огонь из пушек; тогда, как обычно, спрятали за дымовой завесой канонерскую лодку, а сами нахально понеслись к вражеским батареям, вызывая на себя весь их огонь.

Хотя и не было в этом нужды — стояли настоящие белые ночи, — фашисты включили прожекторы. Зачем? Кто его знает. Со второго залпа братья Новиковы разнесли один из них, а прочие поспешили погаснуть сами. Но, когда на траверзе был уже Петергоф, когда задание можно было считать почти выполненным, когда начало казаться, что и сегодня все обойдется, еще четыре фашистских орудия открыли огонь по бронекатеру, вертевшемуся почти под самым берегом, захваченным врагом.

Неприятно, муторно одному идти на вражеские пушки, стреляющие только по тебе. Но задание требовало этого, и бронекатер немедленно повернул на те четыре пушки, притаившиеся среди лип петергофского парка. Несся самым полным ходом, словно намеревался выброситься на берег. И вдруг вражеский снаряд рванул так близко за кормой, что бронекатер подбросило и сразу же стало заносить вправо.

— Катер не слушается рулей! Похоже, рули заклинило! — доложил Ветошкин, пытаясь вращать штурвал.

А бронекатер, лишившийся управления, лег на борт и выписывает кривую, выписывает вблизи берега, захваченного врагом; он не может изменить курса, он обреченно идет по дуге; Максим точно знает, что скорость катера неизбежно вот-вот начнет падать, а кривая постепенно превратится в сходящуюся спираль, в центре которой беспомощно закружится их бронекатер. Если до этого фашистские снаряды не изрешетят его, не уложат навечно на песчаное дно Финского залива.

Но пушки и пулеметы бронекатера по-прежнему яростно бьют по вражеским батареям, бьют с предельными скорострельностью и точностью.

Теперь судьба бронекатера и всей его команды во многом зависела от Максима. Вернее — от его решения. Единственно правильного в данной обстановке, командирского. На поиски которого отводились считанные секунды, даже доли их.

И он нашел его, это единственно правильное решение: задним ходом увел бронекатер за собственную дымовую завесу, которой маскировал канонерскую лодку. Здесь, убедившись, что «Амгунь» уже дошла до Кронштадта, почувствовал некоторое облегчение, хотя гитлеровцы и били по нему по-прежнему. Нет, теперь они не видели бронекатера, теперь они непрестанно бросали залпы в тот квадрат залива, где, по их расчетам, мог находиться он. И столбы воды, поднятой взрывами вражеских снарядов, вскидывались то в угрожающей близости от бронекатера, то несколько в стороне.

Итак, как командир, он свое дело сделал, теперь очередь за матросами. И Максим приказал:

— Выявить и устранить повреждения!

Ветошкина словно вихрем вынесло из боевой рубки. А еще немного погодя, тоже покинув рубку, Максим увидел его уже на корме бронекатера. Рядом с ним были мичман и Разуваев.

А гитлеровцы все били, били по площади, все-таки надеясь снарядами нащупать их катер…

Максиму казалось, что Ветошкин с Разуваевым недопустимо долго копошатся в воде под кормой бронекатера, что мичман Мехоношин только мешает им советами. Однако у него хватило выдержки оставаться там, где он стоял.