Станислав Гагарин - Мясной Бор

Дважды налетали бомбардировщики. Потери: четверо убиты, шестеро тяжело ранены, двое сравнительно легко. Почти все пострадавшие — наши ближайшие соседи, армейский отдел политпросветработы. Бомбы вывели из строя обе их машины. Убит воентехник Цыганков — наш постоянный внештатный корреспондент. За минуту до смерти он разговаривал с нашей машинисткой Валей Старченко. Когда послышался вой приближавшихся стервятников, Цыганков шутливо спросил ее:

— У нас будете умирать или к себе пойдете?

Спустя час мы хоронили товарища, устлав могилу ветками цветущей черемухи. Изувеченное тело погибшего с головой закутано в плащ-палатку. Бросаем в могилу комки влажной земли. Под их ударами упруго вздрагивает коченеющая нога…

6 июня. Поступил срочный приказ немедленно сменить место расположения. Пришлось прекратить печатание очередного номера. Во всем чувствуется лихорадочная поспешность. К вечеру выясняются причины переполоха. Оказывается, ночью было предпринято наступление двух наших армий — 2-й ударной и 59-й — навстречу друг другу. Губительный огонь противника не позволил расширить прорыв.

7 июня. Медленно продвигаемся вперед, преодолевая за ночь не более 500–800 метров. Из-за отсутствия бензина газету будем печатать вручную. Николай Кочетков полдня ходит возле трехтонки, прикидывая, как бы получше приспособить деревянную ручку к заднему, приподнятому над землей колесу автомобиля, от которого внутрь кузова уже протянут ремень к маховику печатной машины. Умелец Кочетков сделает… Объявлена запись добровольцев крутить колесо. Редактор просит записать его первым.

По дороге к Мясному Бору миновали могилу Всеволода Багрицкого. Эти места я не узнал — так все изменилось с зимней поры. На дереве еще сохранилась фанерка: «Я вечности не приемлю…» Холмика уже нет. Могила обвалилась и наполовину заполнена черной водой. В воде плавает хвойный, тоже почерневший венок. Мы подошли к могиле с Борисом Бархашем, обнажили головы.

А сзади раздавались нетерпеливые гудки автомобилей.

— Эй, почему остановились?

— Скорее проезжайте! — подскочил к нам незнакомый шофер.

— Тут похоронен наш товарищ, — сказал Борис Бархаш.

Недалеко от могилы Багрицкого — огромная, заплывшая болотной жижей воронка. Зимой ее не было. Вражеская фугаска не оставила в покое поэта и после его гибели.

12 июня. Ночью филолог Перльмуттер принял по радио материалы о поездке Молотова в Англию и США. Готовим экстренный выпуск. Редактор с группой молодежи отправился за бензином. Николай Дмитриевич собрался выпрашивать на газету со всех машин по литру или кто сколько не пожалеет. К газете хорошо относятся, и редактор рассчитывает на успех экспедиции.

Плохо с продовольствием. На костре кипит жиденький суп, заправленный крошечной щепоткой крупы. Заварку для чая заменяют смородинные листья. Саша Летюшкин приспособился варить «зеленые щи» из какой-то болотной травки-трилистника. Эту травку наш сибиряк Ятин называет кислицей.

Наборщик Голубев принес корректурный оттиск, на обороте которого выведены карандашом шутливые строки, свидетельствующие о неистощимом оптимизме нашего «корректорного цеха». Вот начало нового стихотворного опуса Жени Желтовой, названного ею «Есенин на военный лад»:

Хорошо б за Волхов Живым перебраться…

В конце стихотворения указаны точные обстоятельства и условия творчества: «Сочинено 11 июня 1942 г. в 12.00. Жду оттиска с машины. Лес. Дождь. Солнышко. Бомбежка».

13 июня. Вечером наш квадрат леса снова бомбили восемнадцать «хейнкелей». У зенитчиков редкая удача — сбили сразу пять самолетов. С полуночи появились слухи о том, что путь через Мясной Бор открыт. Пока только для пеших…

Противник жмет. Сдана Ольховка. Это прямая угроза Новой Керести, в районе которой мы стоим.

От Антюфеева возвратился Чазов. За последнюю неделю антюфеевцы уничтожили более четырех тысяч гитлеровцев. Это в шесть раз больше тех штыков, которыми располагает дивизия. Вчера за десять часов противник выпустил по расположению дивизии не менее тысячи снарядов и столько же мин. Антюфеев говорит, что еще одного такого напора ему не сдержать. Враг все время подтягивает резервы. А у него очищены все тылы. Боеприпасов нет. Нет продовольствия. И все-таки они держатся, держатся!..

С КП армии вернулся редактор Румянцев. Никаких отрадных новостей. Никаких успехов в проклятой дыре.

— Военный совет фронта требует от бойцов, командиров и политработников армии вести решительную борьбу с трусами и паникерами, распространителями провокационных слухов, — сказал он. — Но я думаю, что вряд ли, однако, в этом есть потребность. Трагические обстоятельства до конца вскрыли духовные и нравственные качества человека. Мне еще никогда не приходилось встречаться с такой строгостью и подтянутостью, которые особенно характерны для всех в эти дни. Словно бы каждый принял твердое решение, которое не может быть ни пересмотрено, ни отменено».

…Борис Бархаш вернулся с командного пункта армии, принес последние новости.

— В Мясном Бору осталось пробиться метров триста, — сказал он Кузнецову, — Вроде подкинут нам штурмовую авиацию, появятся те летчики, к которым мы пробирались с Родионовым. И вот еще что. Держи…

Он протянул ответственному секретарю листовку.

— Гарус, начальник поарма, велел дать в номер…

— Сделаем, — просто сказал Кузнецов. Листовку читать не стал — еще вчера Румянцев принес ему из штаба такую же, но публиковать в газете команды не давал.

А к вечеру прибыл из-под Ольховки Лазарь Перльмуттер и радостно сообщил, что фашисты изготовили к атаке сорок танков, но вдруг налетели наши штурмовики и с одного налета «пришмандорили» четырнадцать штук.

— Как ты сказал, Лазарь? — улыбнулся Виктор, — Что сделали?

— Пришмандорили, — повторил филолог и растерянно посмотрел на ответсека. — Что-нибудь не так? А, ты про этот термин… Мне один старшина рассказывал и попутно употребил. Солдатский язык, Витя… Жаргон войны.

— Этот жаргон существовал и до прошлого года, Лазарь, — возразил Кузнецов. — Словечко давнее, с детства его помню.

Он принялся было развивать мысль на тему, почему нельзя злоупотреблять слэнгом в журналистике и даже в художественной литературе, но увидел вдруг, что товарищ вовсе не слушает его.

— Что с тобою, Лазарь? — спросил его Кузнецов.

— Меня скоро убьют, Виктор, — спокойно ответил Перльмуттер. — Вот я и думаю о том, что останется от меня в мире, в котором вы будете продолжать существовать.

Когда затевали такие речи, считалось, что человек сам себя приговорил, а где и как смерть найдет обреченного — вопрос времени, не больше.