Михаил Лыньков - Незабываемые дни

Шмульке перебил его:

— Вы видите перед собой, Орест Адамович, начальника русских паровозных бригад.

— О-о… Это уже совсем приятно, совсем приятно. Можно сказать, нашего полку прибыло. Поздравляю, поздравляю вас, Константин Сергеевич. Всегда рад помочь умному человеку. Однако, откровенно скажу, не ожидал, не ожидал… Я уже думал, что вы сейчас где-то там, та-а-ам! Против нас, значит. Однако ошибся. И так приятно ошибся!

— Вы плохо знаете меня, Орест Адамович! Отсюда и ваши ошибки.

— Да. Конечно. По характеру своей прежней службы не имел чести встречаться с вами лично, не имел возможности ближе с вами познакомиться. А слухи про вас ходили разные. Однако люди порой и заблуждаются, и как еще заблуждаются, очень даже просто-с… Поздравляю, поздравляю, однако! — И он тряс руку Заслонова, заглядывая ему в глаза, и вся его старческая фигура светилась неподдельной радостью.

— Приятно, приятно, если умный человек пристает к нашему берегу. Других путей нет для наших людей, нет. И быть не может!

В хорьковых глазках Клопикова светились такое умиление, такая восторженность и вместе с тем вспыхивали желтые блуждающие огоньки недоверчивости, подозрительности, что Заслонову хотелось как можно скорее избавиться от этой отталкивающей личности со всеми ее признаниями, сочувствием и восторгами.

— Извините, Орест Адамович, торопимся в депо. Будьте здоровы!

И, высвободив, наконец, руки из костистых пальцев Клопикова, он чуть было не вынул платка, чтобы обтереть руку.

А тот стоял еще с минуту и, провожая глазами Заслонова, все шамкал старческими губами:

— Одни у нас пути-дороги. Так приятно, когда люди разделяют твои мысли, твой образ жизни.

Тут же мелькнула и другая мысль:

— Они молодые, проворные. Могут и обогнать тебя с твоей карьерой, подорвать к тебе доверие высокого начальства. Они могут, все могут, очень даже просто-с!..

Проснувшись после памятной вечеринки, Любка чувствовала себя очень плохо. Страшно болела голова, во всем теле чувствовалась вялость, разбитость. Как она ни силилась вспомнить, что произошло на вечеринке, кто там был, что она там делала, — все это никак не приходило на память.

Но когда она прочла на другой день в местной газетке, что полицией обнаружена в больнице группа людей, прятавших там советских комиссаров, Любка очень встревожилась. Она многое вспомнила. Неясная тревога, которую она старалась все время заглушить, начала перерастать в страшную догадку. Сразу после работы она решила пойти в больницу, проведать мать. Шла, торопилась. В голову лезли разные неприятные мысли. Как-то не по-людски относится она к своей семье. Любка не помнит, чтобы она когда-нибудь по душам поговорила с матерью. Чаще всего огрызалась на каждое слово матери, на каждое ее замечание.

С тех пор, как Любка познакомилась с Гансом, она почтя совсем перестала наведываться к матери. Некогда было.

И хотя Любка чувствовала, что материнские упреки были совершенно законными, она стремилась оправдать свои поступки. Ну что с того, что ей нравится этот офицер, что и он к ней относится очень благосклонно, даже любит, даже делает разные подарки? Тут нет ничего такого… непристойного. Какое ей, Любке, дело до его службы? Она у него не служит. Она работает в городской управе. Там работают и другие девушки, самые обыкновенные наши девушки. Ну, некоторых биржа туда направила. А что с того, что она сама туда пошла? Там не режут людей, там нет ничего страшного, — чего стыдиться? Одно плохо: сколько она пила за последние дни, это же просто пьянство… Раньше она никогда этого не делала. Да и отвратительно быть пьяной и, наверное, стыдно, если видели люди…

Шла, спешила Любка. Шевелились под медной челкой неясные, беспокойные мысли. Не хотелось думать о том, как ее встретит мать. Та, повидимому, осведомлена обо всем.

Но вот и больница. Сердце как-то вздрогнуло, забилось часто-часто, когда Любка заметила поблизости огромное пожарище. Намного изменился и вид больницы. Кое-где не хватало оконных рам, а на многих окнах вместо стекол были заткнуты подушки, одеяла.

«Что только думает Артем Исакович, он же очень не любит таких беспорядков? И с чего бы это?»

Любка уже поднялась на крыльцо, когда из дверей вышла знакомая сестра. Поздоровавшись с ней, Любка спросила:

— Что это у вас творится? А это почему? — она кивнула на пожарище.

Сестра недоумевающе посмотрела на Любку и, пробормотав что-то невнятное, торопливо побежала по ступенькам крыльца. Удивленно пожав плечами, Любка зашла внутрь, заглянула в некоторые палаты — мать могла быть на обходе больных. И все больше и больше удивлялась Любка. В палатах господствовал хаотический беспорядок. Печи не топлены, больные, — их было значительно меньше, чем ранее, — лежали на койках, закутанные в разную рвань. Любка направилась в приемную, надеясь застать там кого-нибудь из врачей. Но там было пусто. В коридоре встретилась санитарка. Любка спросила у нее:

— Где Артем Исакович?

— Нет его… уехал куда-то…

— А мать?

Санитарка посмотрела на нее, хотела, видно, что-то сказать, но вдруг отвернулась и торопливо ушла в палату. Никого из знакомых Любке не удалось найти и, обойдя еще раз все палаты, она обратилась к одному больному, который сидел около печки и пытался разжечь щепки. Должно быть, собирался вскипятить воду — рядом, на табуретке, стоял чайник с водой.

— Вы не знаете, где Антонина Павловна?

— А кто ты такая будешь?

— Я дочь ее.

— Дочь?

Больной как-то слишком уж усердно занялся своими щепками, медленно раздувал их да прилаживал закопченный чайник.

— Вы не ответили мне! — напомнила ему Любка о своем присутствии.

— Так, говоришь, дочка? Что же тебе сказать, девушка? Не очень тебя обрадует то, что я скажу. Видишь, погром они учинили здесь.

— Кто?

— Известно кто, тут и спрашивать нечего. А Антонину Павловну они арестовали. И еще некоторых арестовали. И больных несколько…

Любка опустилась на край койки, порывисто поправила косынку на голове. Голосом, показавшимся ей таким чужим-чужим, спросила, прошептала еле слышно:

— А за что?

— За что, спрашиваешь? Вот это мне в точности неизвестно. Видно, за какие-то дела. Может, не угодили им в чем-нибудь. Им трудно угодить.

Любка молчала, а больной, немного согревшись около огня, который, наконец, разгорелся в печке, потихоньку рассказал обо всем: как нагрянули немцы, как били больных, — должно быть, искали кого-то, — как подожгли барак, как солдаты били стекла в окнах, потом захватили несколько человек и увезли. А они вот, те, что остались, думают разойтись по домам, потому — какое тут теперь лечение, могила одна. Вот бы только поправиться немного, на ноги встать.