Михаил Лыньков - Незабываемые дни

— Это же такое нахальство! Можно сказать, на глазах у людей повыкидывали за окно всех полицаев.

— Разве вы видели?

— Нет, что вы, гражданин! Конечно, никто из нас не видел, в вагоне такая темень. Да если бы кто увидел… конечно… каждый пришел бы им на помощь…

— Кому это им?

— Ну, что за вопрос, гражданин? Конечно, им, представителям, так сказать, службы порядка. — И уже глухо, шепотом: — Мы, конечно, граждане, ничего не знаем и ничего не видели, ведь это, упаси боже, пахнет такой волокитой и всякими там неприятностями… Но какое нахальство! Говорят, они еще офицера и двух солдат обезоружили и тоже выкинули из вагона. Такое нахальство!

— А куда они делись? — спросил кто-то из дальнего угла.

— Кто?

— Ну те, что сбрасывали?

— О-о… разве они станут задерживаться? Они перед какой-то станцией спрыгнули на ходу и след их простыл, бандитов!

— Жаль, жаль!

— Чего жаль?

— Что тебя, заразу, не выкинули эти «бандиты»! — снова донеслось из дальнего угла, и кое-где послышались смех, приглушенные шутки.

Вертлявый человечек сразу потерял всю свою прыть, растерянно озирался вокруг, зябко пожимал плечами — в разбитые окна дул холодный ветер — и сосредоточенно начал рыться в своих узлах.

— Далеко едете, уважаемый? — спросил его Александр Демьянович, придав своему голосу нотки сочувствия.

Вертлявый человек, уловив это, сразу просиял, вздохнул:

— Ах, гражданин, простите, не знаю вашего имени, отчества, куда мы едем, куда мы едем? Тяжело и подумать, куда мы едем. Вот, кажись, начала устанавливаться жизнь. Что ни говорите — новые времена, новый порядок. В самый бы раз умному человеку инициативу в ход пустить, скажем, по линии промышленности, торговли или какого другого интереса. Полезное дело, тем больше для себя — человек должен всегда о себе заботиться, — так где вы видели? Все никак не ладится, не везет, одним словом, нет человеку настоящего разворота, хотя немецкие власти всегда поддержку оказывают и даже помочь готовы, если твоя деятельность идет на пользу империи. — Почему это не везет?

— Да, знаете, из-за людей все. Такой уж народ несознательный, не понимает да, видно, и понимать не хочет ни своей, ни твоей пользы. Ну, понятно, твоей в первую очередь… Не понимает, наконец, ситуации, не понимает, что большевизм, простите, кончился, что кончились все ихние большевистские свободы, как это говорится для всех и каждого. Не понимают, что всякими свободами и вообще хорошей жизнью может пользоваться только достойный человек, дисциплинированный, умный, умелый, человек, который имеет способности на все, право на все.

— В чем же вам не повезло?

— Это, знаете, долго рассказывать. Был я при советах бухгалтером. Своей копейки большой, разумеется, не имел, все подсчитывал чужую, народную. Да, наро-о-дную! Порой случалось тем или иным способом прихватить лишний рубль, но за те способы жестко расправлялась советская власть. Взыскивала, строго взыскивала и с начальства твоего и с тебя. Признаться, — извините, что не знаю вас по имени, отчеству, — пришлось и мне несколько годков заиметь за… лишнюю ловкость в отчетах. А должен вам сказать, папаша мой до советов большую коммерцию вел, ну и я, признаться, имел склонность к этому делу. Что ни говорите, занятие похвальное, полезное, нужное. Но, как вам известно, не при советах, поскольку торговля там — дело государственное. И вот я работаю теперь в магистрате, по промышленности. Прибрали мы к рукам одну беспризорную швейную фабричку. Машины раздобыли, сукна навезли — подрядились шинели и мундиры шить для немецкой армии. В самый раз пустить предприятие на полный ход. А инженер наш — ну такой, казалось, умный, солидный человек, все задерживал пуск, все конвейер налаживал, чтобы большая рентабельность была с этим конвейером. И наладил же! Так наладил, что от всей фабрики остались у нас только одно воспоминание и крупные неприятности от немцев. Дождался он, пока мы завалили сукном всю фабрику, и в одну, как это пишется в романах, чу-у-десную ночь занялась наша фабрика огнем-пламенем, все пошло прахом: и сукно, и наши надежды, и прибыль. Поджег, разбойник, и, как это пишется в тех же романах, отбыл в неизвестном ни для нас, ни для немцев направлении… А вместе с ним пропали и рабочие.

— Да-а-а… Случай тяжелый и поучительный, — назидательно произнес Александр Демьянович, пряча усмешку в густых усах, отросших за последние месяцы. Надя, выслушав этот рассказ, еле сдерживала себя, чтобы не расхохотаться на весь вагон над незавидными приключениями новоиспеченного коммерсанта. А тот все рассказывал:

— Конечно, тяжелый… С такой коммерцией, знаете, и сам по миру пойдешь, да и магистратские финансы можно в гроб загнать. Теперь вот еду в Минск, думаю в комиссариате добиться разрешения на восстановление кожевенного завода в нашем городке. Кожи выделывать будем.

— А с кого сдирать будете эти кожи? — раздался из дальнего угла все тот же насмешливый голос.

Коммерсант запнулся на минутку, растерянно озираясь, искал сочувствия в лице своего собеседника.

— Ну вот видите! — уже шепотом признался он. — Куда ни поезжай, куда ни сунься, всюду нарвешься на этих… Не понимаю, куда только смотрят наши немецкие власти! До чего уж жесткие, кажется, законы, приказы, распоряжения, а вот не вытравить никак эти… элементы.

Незадачливый коммерсант собирался говорить еще дальше, но в это время в вагоне поднялся шум, послышались голоса: «Оцепляют!» Поезд, который перед этим загнали в небольшой тупик, окружили немецкие солдаты.

— Облава! — крикнул кто-то.

В вагоне появился немецкий патруль во главе с офицером.

— Встать! — гаркнул офицер. — Выходи по одному из вагона!

Люди засуетились, пошли к выходу. Пассажиров выстраивали в одну шеренгу перед вагонами. Началась проверка документов, пропусков. Толстый немецкий офицер, проходя вдоль шеренги, брезгливым жестом срывал с некоторых шапки, бросая короткие взгляды на волосы. Тут же отдельных отводили в сторону, брали под конвой.

— Военных разыскивают, беглых пленных, думают по стрижке узнать… — шепнул кто-то.

Немецкий ефрейтор по команде офицера бросился к заподозренным людям, хватал их за ватники, за пиджаки, принюхивался, как собака.

— Партизан! — люто шипел он, и человека оттаскивали в сторону, ставили в особую группу, которую охранял усиленный конвой.

«Документы» у Александра Демьяновича и у Нади были в полном порядке. Пожилой вид комиссара, его борода, отпущенная за последние месяцы, и, главное, явная инвалидность не внушали никакого подозрения, и их скоро отпустили, позволив вернуться в вагон.

Через час поезд, наконец, дотащился до Минска. Было уже около полудня. Предстояло пересаживаться на другой поезд, чтобы добираться ближе к Слуцку. Но оказалось, что нужный поезд пойдет только через день; надо было искать какого-нибудь временного пристанища.