Михаил Лыньков - Незабываемые дни

— А господин комендант понимает, что медь нужна и для паровоза?

— Возможно, господин комендант и знает. Но у господина коменданта свои соображения, свои планы. У господина коменданта свое начальство, свои приказы.

— Да-а-а, господин Шмульке! Дела у нас в депо — курам на смех. Но мы подтянем депо, господин Шмульке, внесем ясность в паровозное дышло. Как вы думаете, внесем? Вот мы с вами, — вы же отличный мастер, мастер на все руки? Так вытянем, думаете?

— Я что? Мое дело, господин инженер, маленькое. Что прикажете, то и сделаю. А вы все можете, у вас оно выходит так, что и не приметишь, а дело и пошло. Я вот прошел сейчас по депо: работают! Ну, как бы по-старому работают…

— По-старому они не могут работать. Но иначе, чем до сих пор, они могут работать и будут работать!

Заслонов задумался, потом спросил, медленно, подбирая каждое слово:

— Вот мне хотелось бы… выяснить у вас, господин Шмульке… Чем это… объяснить, что ваши соотечественники… которые по праву могли бы гордиться некоторыми достижениями своей культуры, — я говорю, разумеется, о прежнем времени, — люди, которые считали себя такими выдающимися… техниками, организаторами… одним словом, вы помните, как наши люди порой говорили, что немец и обезьяну выдумал. Так вот эти самые люди за несколько месяцев не могли привести в человеческий вид не такое уж сложное предприятие, как наше депо, как наша станция. Ведь в самом деле стыдно смотреть сейчас на наши пути, депо. Так чем все это можно объяснить, господин Шмульке? Разве тем, что у них так много забот там, на фронте?

Ссутулившаяся фигура Шмульке явно свидетельствовала о его полной растерянности, У него даже пот выступил на лысине. Человек, очевидно, напрягал все свои мыслительные способности и, наконец, закряхтел с явным удовлетворением, найдя, повидимому, подходящий ответ. Тяжело вздохнув, он заговорил шепотом:

— Это вы совершенно верно, господин Заслонов, насчет обезьяны… Но я вам должен сказать, что не в одной обезьяне дело, не в ней беда. Беда вся в том, что, кроме обезьяны, простите, они выдумали еще… Холера бы их взяла, что они выдумали! Ну, вы понимаете меня, что они выдумали…

Заслонов затаил улыбку, мелькнувшую было на его лице, равнодушно спросил:

— Какая там беда, господин Шмульке? Всю Европу завоевали, к нам вон куда залезли… А вы — беда, беда. При чем тут беда?

Последние слова были для Шмульке ушатом холодной воды, вылитой на его вспотевшую от непосильного раздумья голову. Он уже совсем жалобно проговорил, простонал:

— Ах, боже мой, боже мой, что вы со мной делаете!

— Что вы, господин Шмульке?

— Я очень прошу вас забыть о том, что я сказал! Вы всегда были таким справедливым начальником! У меня жена, дети… Сохрани бог, узнает начальство про мои мысли, которые я здесь высказал, мне придется очень круто, очень круто! Ах, боже мой, что я наговорил…

— Да успокойтесь же, господин Шмульке! Вы ничего особенного не оказали. У вас ведь не было никакого злого умысла.

— Вы так думаете?

— Не только думаю, но прямо вам говорю, что это действительно было так.

— Ох, спасибо, облегчили вы меня немного! Правду говорили рабочие, что вы справедливый человек. Так я прошу вас, именем детей моих прошу, не говорите нигде о том, что я сказал здесь, подумал.

— Как вы трусливы, господин Шмульке! Вы же ничего, повторяю еще раз, не сказали и не подумали.

— Ну, спасибо вам! Я пойду уже домой, к жене, к деткам. Они волнуются там, ждут меня. Каждый день волнуются. Боятся.

— Чего они боятся?

— Всего боятся, всего… Ну, бывайте, господин инженер!

Заслонов кивнул головой и, чтобы успокоить старика, пожал ему руку на прощанье, проводил до дверей.

Вернулся в контору, улыбнулся, прошелся несколько раз по комнате.

— Герои! Однако и этому, видно, досадили, не знает, каким местом садиться. Завоеватели!

Прошелся еще раз по депо. Люди, заметив его, зашевелились проворней, кое-кто торопливо бросил окурок. Шел и чувствовал, как пронизывали его спину колючие взгляды, взгляды искоса, исподлобья. Когда оглянулся, будто бы случайно, заметил, как поспешно опустился чей-то кулак. Кто-то на глазах рабочих ему угрожал. Сделал вид, что не заметил. Пошел дальше. Лица у людей были суровые, сосредоточенные. На душе стало легко. И такая мелькнула мысль: «Ненавидьте! Чем жарче будет ваша ненависть… к ним… и ко мне, тем крепче будет наше дело».

Зашел на материальный склад. У стеллажей возился Чичин. Что-то говорил ему Воробей. Заметив начальника, рабочие вытянулись было в струнку. Но, видя, что он один, медленно пошли навстречу, улыбнулись.

— Действуете, орлы?

— Действуем, товарищ командир!

Быстрым взглядом окинул стеллажи, штабели разного запасного железа.

— Все пригодное раскомплектовать! Что есть ценного из арматуры, из деталей — припрятать. Прессмасленки частично в разбор, частично снять клапаны. О-о, еще сохранились расточные автоматы! В лом их, в лом… Дышла со щукинских… в землю.

— Есть, товарищ командир!

— Да смотрите у меня, чтобы порядок был отменный! На стеллажах чтобы все было, как в ювелирной мастерской. Запасные части смазать! Нумерация! Калибры! Ассортимент! Немцы любят порядок, уважают порядок. В этом они педантичны. Дерьма положите кучу, но чтобы блестело, чтобы было занумеровано!

— Чего-чего, а этого мы им подложиль!

— А теперь вот что я хотел тебе сказать, товарищ Чичин! Пора и за дело приниматься, о котором я говорил. Пора, пора!

— Все будет выполнено, господин начальник!

Чичин стоял навытяжку, в струнку.

Заслонов оглянулся.

В дверь склада входил белесоглазый рабочий, которого поутру пробирал инженер.

— Тебе чего?

— Я, господин начальник, к вам. Меня господин шеф отругал перед всеми рабочими и приказал, чтобы я просил у вас прощения.

— Так ты что?

— Пришел прощения просить, господин начальник.

— По приказу господина Штрипке?

— Так точно, господин начальник!

— Ах ты, негодная твоя душа, ты думаешь, мне нужны такие извинения, которые делают по приказу.

— Простите, господин начальник, я не совсем правильно сказал. Мне господин шеф говорил, что если я не попрошу прощения у вас, так он меня не только прогонит с работы, но и отдаст под суд за оскорбление инженера. А пришел я сам по себе, и очень прошу вас простить меня за то, что я себя так нахально вел с вами.

— Как же ты осмелился, негодяй?

— Я просто не знал. Мне показалось, что вы обыкновенный рабочий.

— Ты разве не слыхал, как я разговаривал с рабочими?

— Я, господин начальник, был очень занят работой, не обратил внимания…

— Ну, смотри, чтобы это было в первый и последний раз!

— Я обещаю вам, господин начальник, быть примерным рабочим.

— Ну, иди!