Михаил Лыньков - Незабываемые дни

До поздней ночи Остап Канапелька и Мирон Иванович провозились в лесу. Лучшего места, чем эта Волчья Грива, и нельзя было найти. Отсюда было километров десять до ближайших дорог, до реки. Вокруг раскинулся на десятки километров густой, непролазный лес, примыкавший к государственному заповеднику. С трех сторон Волчью Гриву окружало болото, которое местами перемежалось с непроходимыми дебрями низкорослого сосняка. А с четвертой стороны Волчья Грива прилегала к огромному лесному озеру. На сухом пригорке, буйно заросшем молодым сосняком, Канапелька и Мирон Иванович сгружали кое-какие припасы: десятка два винтовок, оставшихся от истребительного отряда, патроны, пулемет, несколько мешков муки, медные котлы, загодя взятые в столовой МТС, и еще разную мелочь. Все это они старательно спрятали под огромным вывороченным дубом и прикрыли жестью, фанерой, забросали сухим хворостом, чтобы не бросалось в глаза чужому человеку, если он случайно попадет сюда.

Пока утомленные лесной дорогой кони жевали скошенную траву, Остап и Мирон покуривали, сидя на поваленном высохшем дереве, изредка скупо перебрасываясь словами. Были они почти одного возраста, приходились друг другу свояками — в свое время женились на сестрах, — знали до мельчайших подробностей жизнь и повадки каждого, нравы и навыки детей в любой семье. Оба были вдовцами: жены умерли в разное время.

— Дожили вот, Мирон!

— Что и говорить. Опять на лес гляди, как в двадцатом!..

— Почему ты семью не вывез?

— А как ее вывезешь? Ты сам знаешь, хворали всю весну, теперь только на ноги встали. Да и то еще меньшие не совсем поправились.

— Это я знаю… Но лучше было бы, если б они находились подальше от этих мест. У меня вот и постарше, да и то душа болит, — думаешь, что с ними там, в Минске. Сам знаешь, чего только не рассказывают люди. Не дай бог, если все это верно. А тебе с малышами и совсем, выходит, круто придется.

— А я их вчера в Мачулищи отвез, к матери — все же спокойнее.

— Где-то сам теперь будешь? Не оставаться же тебе на старом месте, на заводе. Мне-то заботы мало… человек я, можно сказать, на небольшом посту, в глаза не очень бросаюсь. Опять же беспартийный, «чистый», можно сказать, по всем статьям.

— Чистый ты, братец, дурень, вот ты кто! — задумчиво произнес Мирон Иванович и, внимательно поглядев на Остапа, улыбнулся.

— Ну, чего ты? Я ж это говорю в том смысле, что мне можно не так уж скрываться, большое дело кому-нибудь до моей особы.

— Дело, говоришь? А кто диверсантов ловил?

— Ловить — ловил. Всем народом, можно сказать, ловили. Наш народ не выдаст.

— Оно, брат, и меня народ не выдаст. Но тем не менее остерегаться не помешает. И тебе, и мне… Мне, возможно, еще больше, — правду говоришь. И вот что я тебе скажу: на завод я не вернусь. Там теперь нечего делать. А где я останусь, об этом ты всегда будешь знать. Несколько дней можно и у тебя пробыть. Уголок тут глухой, никакой дьявол не заглянет. А там увидим…

— Я только и думал тебе это сказать — лучшего ты не найдешь.

Уже близился рассвет, когда они вернулись в лесную сторожку Остапа. Очутившись на небольшом дворике, Остап вдруг встревожился, настороженно сказал Мирону:

— Ты, браточек, погоди, у меня в хате что-то творится!

У крыльца стояла запряженная подвода. В окне беспокойно метался тусклый отблеск коптилки, словно там сновали какие-то тени, то и дело заслоняя свет. Скрипнула дверь в сенцах, и на двор выбежал человек, торопливо бросился к возу.

Заметив Остапа, выбежавший глухо крикнул:

— Кто это?

От неожиданности у Остапа онемели ноги, и не то радостно, не то испуганно встрепенулось сердце. Он всем телом подался вперед:

— Дочка! Надюша!

— Тата!

Надя бросилась ему на грудь, покрывая поцелуями его лицо, и вдруг громко расплакалась.

— Ну чего ты, ну успокойся, моя милая! — Остап гладил шершавыми ладонями ее руки, плечи, прижав к груди ее голову. И казалось ему, что он ласкает все ту же маленькую-маленькую свою Надюшу, которая так радовалась когда-то каждой шапке земляники, берестяной кошолке, маленькому утенку, пойманной в лесу белочке… Были это все лесные подарки, которые постоянно приносил Остап своей дочурке.

— Ну что же ты, милая?

— Ах, тату! Если б вы видели, что вытворяют эти… эти гады… — и, опомнившись: — Идемте скорее в хату! Там поможете….

На лавке, застланной шинелью, лежал человек. Пилипчик мастерил ложе из скамейки и табуреток. На старой койке — мальчик. Широко раскинулись на подушке его ручонки. Малыш что-то выкрикивал во сне, и тогда слышно было, как он порывисто дышит, чем-то взволнованный, встревоженный.

— Потом, потом, отец! — торопливо произнесла Надя, заметив вопросительный взгляд Остапа. — Помогите нам с Пилипчиком удобнее положить человека. — Ранен… тяжело… — добавила она отрывисто.

Остап сразу понял все, вышел во двор, позвал Мирона. Вдвоем они перенесли человека на временное ложе, попытались раздеть его, перевязать. Тяжкие стоны нарушили сумрачную тишину лесной сторожки, раненый на мгновенье поднял голову и, обведя присутствующих долгим бессознательным взглядом, снова опустил голову на подушку. Едва заметно пошевелил почерневшими, засохшими губами:

— Пить…

Пилипчик принес кринку молока. Приподняв раненого, напоили его. Он пил с жадностью. Дробно стучали его зубы о стакан. Остановившись на минуту, он тяжело, натужно дышал. Наконец, человек в изнеможении откинулся назад. Его осторожно уложили, накрыли тулупом. Раненый успокоился и заснул.

Уже солнечные лучи заглянули в окно, а Надя все еще рассказывала шопотом о пережитом и увиденном за последние несколько дней, о минских пожарах, о страшной дороге, о жуткой переправе.

Остап тяжело вздохнул и, глянув на спавшего мальчика, промолвил:

— Снова сиротами засеется земля…

Помолчали. Только слышно было тяжелое дыхание раненого. В окно ласково заглядывало утреннее солнце. Щебетали под кровлей ласточки, за стеной гудели пчелы. Оконные стекла вдруг жалобно зазвенели, и гулкие удары далеких взрывов прокатились один за другим, слегка потрясши стены хаты.

— Видно, депо взрывают. С часу на час ждали, пока все вывезут. Да удалось ли вывезти? — глухо проговорил Остап.

И сразу ожил немного. Решительно поднялся со скамьи, расправил плечи, словно отряхивая тяжелую ношу минувшей ночи, сказал, ни к кому не обращаясь:

— Жить, однако, как-то нужно! И будем жить, чорт бы их побрал! Пилипчик! Неси из погреба что там есть у нас. Людям давно пора завтракать. А ты, дочка, не печалься, брось думать про депо. Будем живы, будет и депо!

— Оставьте, отец, про ваше депо, — и Надя покраснела. Она как раз думала о депо.