Михаил Лыньков - Незабываемые дни

— Кыш вы! — замахнулся он палкой, и храбрый петух сразу подался под плетень, озабоченно скликая свою пеструю компанию.

Орест Адамович Клопиков постоял у крыльца, разгребая палкой обрывки газет, разных бумаг, осколки разбитого графина. Поднял с земли выщербленное блюдце, внимательно прочел фабричную марку, фыркнул. Заглянул в одно окно, в другое. Стены без портретов, без плакатов выглядели пустынными, неуютными. Неуютными стали и комнаты, хотя вся мебель оставалась на своих местах, даже виден был коврик из-под кучи разного бумажного сора.

— Коврик недурен…

Клопиков еще скользнул глазами по большому шкафу, кушетке, паре новых столов. По-хозяйски закрыл ставни, замкнул двери — ключ торчал в замке, видно, о нем забыли, — и, еще раз посмотрев в оба конца улицы, вернулся в свою лавку. Подумал было принести лестницу, чтобы снять слинявшую вывеску об утильсырье, но раздумал:

— Так оно лучше…

Аккуратно закрыв двери, долго возился за прилавком, где навален был разный хлам: покареженные самовары, позеленевшие кастрюли, погнутые подсвечники, стоптанные башмаки, дырявые галоши и прочее старье, давно выброшенное по непригодности из домашнего обихода. Клопиков переставлял его с места на место, сортировал, прикидывал на глаз стоимость, недовольно фыркал.

— Пожива слабая…

Немного утешился, подсчитывая ящики мыла, мешки соли и другие товары, предназначенные в обмен на утиль.

Что-то похожее на улыбку еле заметно мелькнуло на блеклом, заросшем щетиной лице, когда он подвел итог, подсчитал все до последнего куска мыла.

— На обзаведение должно хватить.

Горькая зеленоватая пыль щекотала ноздри. То и дело чихал, говорил сам с собой:

— К счастью, Орест Адамович! К перемене жизни, уважаемый товарищ Клопиков… Гм… товарищ… товарищ… Кло-о-пи-ков…

Клопиков не совсем был доволен своей фамилией. Еще в былое старое время, когда ему приходилось сначала очень часто менять место работы — официанта или лакея, — каждый новый хозяин считал нужным пренебрежительно бросить ему, принимая его паспорт:

— И фамилия ж у тебя, однако! С такой фамилией, любезный, только в бане служить!

— Вы-с, сударь, не извольте беспокоиться. Осмелюсь доложить: иная фамилия — одна только видимость, очень даже просто-с… К примеру сказать: у господина предводителя дворянства в услужении был Фиалкин, лакей-с… От одной фамилии все дамы приходили в дикий восторг, все так и льнули к нему: Фиалкин, Фиалкин… Мне того-с… Мне этого-с… душечка… А этот, осмелюсь доложить вам, цветик-букетик и полгода не пробыл на том месте, да однажды ночью и отбыл в неизвестном направлении… Хватились столового серебра, а его и след простыл, не доискались и предводительской шубы… Полиция с ног сбилась, полгода разыскивала этот весенний цветик… Да где ты его отыщешь! Вот вам и фамилия, сударь-с… Конечно, обидел меня бог фамилией, но я в этом, сударь, не виноват-с… Имя зато имею громкое и, осмелюсь сказать, благородное-с…

— Хватит, хватит… Служи, любезный, да поменьше разговаривай.

— Слушаю-с…

Правда, неблагозвучная фамилия не очень мешала Оресту Адамовичу, когда он сам сделался владельцем небольшого трактира, потом первоклассного буфета. Особенно он размахнулся при нэпе, открыв несколько ресторанов. Рестораны, однако, лопнули, как мыльные пузыри, через какой-нибудь год, и их почтенному владельцу пришлось срочно менять климат. После нескольких лет вынужденных странствий Клопиков снова появился было в родных краях, но, как он сам говорил, его планида покатилась вниз. Он еще пробрался было в железнодорожную кооперацию, развел крупные аферы в тресте вагонов-ресторанов, куда ему тоже удалось пролезть, но вскоре вылетел оттуда с громким треском и несколькими годами тихой отсидки. Последние годы перед войной он основательно осел в пыльной лавке утильсырья. Здесь, после всех своих громких историй и приключений, ему довелось, как говорил он подчас своим редким приятелям, довольно много потрудиться по «умственной части», поскольку времени на философские размышления у него хватало. И он философствовал наедине со старыми галошами, изъеденными ржавчиной подсвечниками, отслужившими свой век чайниками и самоварами. Мысли его, однако, были беспокойные и ядовитые, как медная прозелень продырявленного подноса. Этими мыслями он порой делился со своим квартирохозяином — немцем, бывшим владельцем слесарных мастерских.

Вот уж больше десяти лет, как Бруно Шмульке — так звали квартирного хозяина Клопикова — работал слесарем в депо и в последний год стал мастером по текущему ремонту паровозов. Бруно Шмульке, или, как его называли за глаза, Брунька-Шмулька, был тихим, незаметным человеком, неразговорчивым. Он явно избегал особенно близких связей с рабочими, был исполнительным и аккуратным в работе, но не очень напрашивался на нее, делал только то, что ему прикажут, что было положено по норме, — ни больше, ни меньше. Он происходил из семьи обрусевших немцев, не очень скучал по Германии, в которой никогда не был. К стране, в которой он жил, тоже особой симпатии не питал, затаив в душе обиду на советскую власть за то, что она лишила его собственных мастерских и в будущем не даст ему, как он понимал, выбиться в большие начальники. В этом пункте сходились жизненные пути Шмульке и Клопикова. Они понимали друг друга и находили нужные слова, глубокие вздохи и прочие выражения взаимного сочувствия. И когда Клопиков порой жаловался на судьбу своему квартирному хозяину, тот, попыхивая трубкой и пристально вглядываясь в синий ноготь, подбитый когда-то молотком, отвечал спустя минуту-другую:

— Жизнь, товарищ Клопиков, — сложный штук. Хитрый штук… очень-очень хитрый штук…

И на этом умолкал. Он не очень благосклонно относился к былым похождениям Клопикова, особенно к его рискованным операциям, и, когда изредка выпадал случай в праздничные дни, за бутылкой пива, мягко упрекал своего квартиранта:

— Жизнь каждого человека имеет свой масштаб, свой калибр. Не надо выходить из калибра… Тогда случаются аварии… Каждый человек должен знать свой калибр и не ломать его.

— Калибр, калибр… — передразнивал Клопиков своего молчаливого собеседника и начинал потихоньку злиться.

— Рыбья кровь у тебя, любезный! Разве калибр от тебя зависит? У тебя такие три мастерские были, у тебя дом был каменный! А теперь — что ты? Где твой калибр?

Шмульке, немного раскрасневшийся от пива, спокойно отвечал:

— Я есть мастер депо… Это раз… — и он аккуратно загибал палец на руке.

— Я есть… имею свой дом! Это два… Свой огород! Это три… Своя корова и свинья… Своя жена и дети. Я… я… Я имею свой добрый здоровье, свой хороший покой. — И тут Шмульке торжественно поднимал растопыренные пальцы обеих рук.