Михаил Лыньков - Незабываемые дни

И во всей этой бурной жизни, во всей этой светлой созидательной работе, во всем радующем подъеме страны принимал самое близкое, непосредственное участие и Василий Иванович Соколов. Его интересовали и болота, и новые аэродромы, и кок-сагыз, и генеральная реконструкция столицы. Он занимался и сселением хуторов, и новыми дорогами, и новыми школами, и новыми фермами в колхозах, и богатым трудоднем, и разведением зеркального карпа в новых водоемах. А больше всего интересовали его люди. И по тому, как росли они и менялись, он ощущал и свой рост. А по себе судил и о других. Он многое почерпнул за это время из своего большого партийного опыта, из книг, которые ему удалось прочесть дома и на разных курсах и конференциях, где ему часто приходилось бывать. И если проследить свой рост за эти годы было трудновато, — сегодняшний человек чем-то похож немного на вчерашнего, — то все же он видел большую разницу между тем, как начинал он свою жизнь и тем, что делал теперь.

Когда навалилась фашистская стая, Василий Иванович принял это за личную кровную обиду. Разоряли его жизнь, жгли его хозяйство, разрушали его страну. И он со всей страстью боролся с диверсантами, помогая проводить мобилизацию, охраняя дороги, обеспечивая продовольствием воинские части, строил противотанковые рвы, тушил пожары, возникавшие от бомбежки. И сердце сжималось от жгучей боли, когда пришлось распроститься с тем, что тысячу раз было обласкано твоими глазами, что постоянно занимало твои мысли и заботы, А фашисты уже высаживали десанты, перерезали дороги, вгрызались вглубь советской земли. Еще хорошо, что семья в свое время выбралась из города и уехала на восток. Она, вероятно, сейчас где-то там, в безопасности… За всеми иными заботами некогда было подумать о своем собственном доме.

И когда Василия Ивановича вызвали в ЦК — Центральный Комитет помещался в нескольких палатках, в прифронтовом лесу — и сказали, что надо вернуться в свою область, которая уже несколько дней была занята немцами, он на минуту задумался. Все знали, что это молчание — не отказ от не совсем обычной командировки. Василий Иванович просто обдумывал, каких бы ему людей прихватить с собой и каким путем перебраться через линию фронта. И, подумав минуту, он так же просто ответил:

— Поеду… Надо вот только сообразить, кого взять с собой и что захватить из самого необходимого…

Сборы были недолгие, и, разместившись на двух стареньких эмках, Василий Иванович со своими спутниками выехал на запад.

…Сидя теперь у костра и вспоминая прожитое и пережитое за все годы своей жизни, он обдумывал, с чего же начать это большое дело. Правда, самое начало уже было сделано, надо только внести и в это дело ту налаженность, ясность, характерные для всех дел, за которые берутся большевики.

И ни на одну минуту не усомнился Василий Иванович в том, выполнит он или не выполнит свое новое задание. Он приехал к своим людям, к своим городам и селам. Он знает, чем живут теперь эти люди, на что надеются, чего ждут.

Догорел костер. Да в нем уж и не было необходимости. Хорошо пригревало землю высокое солнце. Комариный звон сменился убаюкивающим шелестом молодых березок и трепетных осин. Кружили голову крепкие ароматы разогретой смолы, хмельного чебреца. Бессильно смыкались глаза в сладостной дремоте.

Минут через пять караульный подсунул ему под голову чей-то ватник, накрыл шинелью. Сам вернулся на свое место. Обошел кругом островок, чутко прислушиваясь к каждому звуку, к каждому треску лесной ветки. Вокруг все было тихо, спокойно. Только и слышен был здоровый храп спящих, к которому настороженно прислушивалась с елки вертлявая белка. Она уже, видно, справила свой полдник и старательно умывала, почесывала передними лапками-ручками хитроватую мордочку с двумя черными бисеринками бегающих глаз. Глянула еще раз вниз, проворно перескочила на ближнюю сосенку и скрылась в гуще, прячась от знойного солнца. В недалеком ручье, видно, плескались утки. Водяные брызги поднимались порой выше камышей, вспугивая стрекоз, неподвижно висевших над водой, над осоками. Да где-то в недосягаемой вышине заливался лесной жаворонок. Караульный вглядывался туда, стараясь увидеть его. Но вместо жаворонка он заметил в далекой небесной лазури еле видимую цепочку самолетов, оставлявших за собою тоненький, как серебряная нить, след. Самолеты шли на восток.

— Сволочи! — тихо выругался он и сердито принялся скручивать козью ножку.

Сильно изменился старый бондарь Сымон с тех пор, как сделался старостой в своей деревне. Если он и раньше был неразговорчив, так теперь добиться от него хоть словечка было нелегким делом. Все больше отмалчивался, слонялся как тень по улице, по своему двору. Он не любил особенно беспокоить народ, всякими сходками. И если была какая надобность к людям, так прямо заходил к кому-нибудь из старших, к одному, к другому, и сразу выкладывал, в чем дело:

— Надо, мужчинки, людей на шоссе послать, на ремонт. Немцы требуют тридцать человек и пять подвод…

— А пускай они сгорят твои немцы, чтобы это еще да работать на них.

— Пускай себе и горят, а приказ приказом, тут не отвертишься, надо свою очередь отбыть…

— А мы возьмем да и не послушаем этого приказа немцев.

— Немецкого приказа ты можешь и не слушаться, а мой обязан слушать… вот что я тебе скажу…

— Почему это я должен тебя слушаться?

— Как я есть начальник, вами же поставленный.

— Не мы, а немцы тебя поставили.

— Ну, это ты скажи кому-нибудь другому, а не мне! Я это начальство могу тебе передать, ты ведь моложе.

— Что ты, человече, я ж это для смеха говорю — не на шутку всполошился охотник подтрунить над старым бондарем.

— Тут, человече, не до смеха. Нам связываться с немцами из-за такого пустяка не стоит. Ты ему очередь на работу не выставишь, так он готов тебе всех людей из деревни в лагерь забрать… Надо думать, как оно лучше тут обойтись.

И Сымон всегда находил способ, как лучше обойтись. Но доставалось это ему, видно, нелегко. Все заботы, которые навалились на него сразу, угнетали его, не давали покоя, и выражение озабоченности, тревоги не сходило с его лица.

Хотя тетка Ганна относилась с горькой иронией к должности своего мужа, но в дела его не вмешивалась и очень не досаждала. И если в прежние времена она готова была упрекнуть его за слишком тихий характер, так теперь ей было не до упреков. Она и сама никак не могла освоиться с тем, что она старостиха, что и она будто имеет отношение к этому немецкому начальству, которое бог весть что вытворяет над народом. Она пыталась порой вызвать мужа на разговор по этому поводу:

— Сымонка, мой Сымонка, что же это будет?

Старик, отмахиваясь от нее, ворчал: