Михаил Лыньков - Незабываемые дни

Ночь выдалась тихая, лунная. Дорога вскоре свернула на старую гать, пошла среди болот и низкорослого сосняка. Машины дребезжали на выбоинах, медленно двигались вперед. Василий Иванович по совету Тихона Зарубы наметил пункт, где решил обосноваться на некоторое время.

Километрах в семи-восьми от села отходила в сторону от гати зимняя дорога, по которой возили сено с болот… Теперь эта дорога была совершенно незаметной, заросла буйными травами и лозняком, скрывшими от людского глаза полуистлевшие жерди, настланные на самых топких местах. Вскоре машины остановились: ехать дальше не было никакой возможности. Из них выгрузили все вещи, оружие, припасенное в деревне продовольствие. Шоферы вместе с Тихоном Зарубой погнали машины обратно, на гать, и, загнав их на несколько километров вглубь густого соснового леса, припрятали там в самой непролазной гуще молодого сосняка.

Потом, уже под самое утро, люди перенесли все свои припасы еще километра за два от места стоянки на сухие лесистые островки, разбросанные по болоту. Осторожно пробирались по кладкам среди густых камышей, осоки, шли еле заметными тропинками в зарослях ольшаника, перескакивали с кочки на кочку. Все вокруг было застлано густым ночным туманом. Лунное сияние придавало всему таинственный сказочный вид. Подчас из-под самых ног вспархивала и сослепу бросалась в сторону какая-нибудь птица, не привыкшая к ночному полету. Вспугнули диких кабанов, и несколько минут слышно было затихающее хрюканье, треск кустов и замирающие чавкающие звуки — это месили болото кабаньи копыта.

Шофер Федя вдруг оживился, сказал:

— Вот бы сейчас, Василий Иванович, да с двустволкой за ними. Такой бы завтрак вышел, что хоть литровку ставь!

— Кому что! Не до кабанов, брат, теперь нам с тобою!

— А что с того? Кабан — кабаном, фашист — фашистом, одно другого не касается! А если обо мне говорить, так у меня хватит времени и на тех, и на других!

— Что ж, Федя, поживем — увидим! Никуда твои кабаны не денутся, а немцы тем более.

— Да так оно и есть, Василий Иванович! А место мировое, скажу я вам… Все равно, что дача, лежи и глотай свежий воздух во все горло!.. — сказал Федя, когда выбрались, наконец, на сухой островок, буйно заросший сосняком. — Тут тебе и бор, тут тебе и ягода лесная, тут тебе и дятел, и кукушка. Одного озона, — Федя любил подчас щегольнуть мудреным словом, — на сто лет хватит…

— Гляди, чтобы ты от этого озона не закуковал через месяц. Место и в самом деле оказалось неплохое. И если бы не болота вокруг, его можно было бы даже назвать чудесным.

Уже светало. Люди, утомленные длинной дорогой, бесчисленным множеством впечатлений, переживаний, постоянным ожиданием опасности, как только добрались до сухой земли да прилегли, чтобы дать отдых натруженным ногам, тут же и задремали, уснули. Василий Иванович не мешал им — пусть выспятся. Он только выставил часового, и тот ходил по опушке леса, прислушивался к шелесту листвы и клекоту аистов, свивших свое гнездо на высоченном дубе. В этом же гнезде нашла, видно, приют и разная птичья мелюзга, неугомонным щебетаньем приветствуя восход солнца. К птичьей песне присоединился от недалекой речушки нестройный и неумолчный хор лягушек. Казалось, каждая из этих болотных тварей силилась перекричать одна другую, выделиться своим, только ей свойственным голосом. Да еще висел над землей несмолкаемый комариный звон, словно натянули над болотом тысячи невидимых струн, и они гудели, звенели, так что даже воздух дрожал от этого звона.

Но все эти звуки были такими тихими, такими мирными, что после минувших дней с грохотом артиллерии, с завывающим свистом бомб Василию Ивановичу казалось, будто он вдруг попал в какое-то царство необычайной тишины и покоя, — такого покоя, когда отходит душа от пережитых тревог и волнений, а мысли приобретают прозрачную ясность и выразительность.

Василий Иванович разложил небольшой костер, чтобы избавиться от комаров, и, грея застывшие на земле ноги, отдался своим мыслям. Они проходили чередой, то грустные, серые, то светлые, радостные, зовущие. Вспоминались детство, отрочество, горькие попреки куском хлеба. Мальчишеские восторги по поводу новой свитки, сапог. Первые заработки на железной дороге. Комсомол. Первая серьезная ответственность, когда стал стрелочником, потом сцепщиком. Очень неспокойный характер. «Жесткий и колючий, как еж», — так отзывалось о нем железнодорожное начальство, очень недолюбливавшее таких сцепщиков, которые, как оно выражалось, вмешивались не в свои дела. Потом он был бригадиром грузчиков на товарной станции. Разоблачение крупных афер с нэпманами, блатных перевозок, взяток продуктами и товарами. Показательные суды, ссылка начальства и нэпманов. А сам он идет в депо слесарем. Неплохой из него вышел слесарь, недурной был секретарь цеховой ячейки. Потом учеба в партийной школе. Трудная была учеба. Имея в запасе только оконченный курс начальной школы, приходилось ему все брать с боя, после настойчивых усилий и атак, — здорово пришлось попотеть. Но то, что давалось, закреплялось в памяти навсегда.

Василий Иванович был секретарем партийного комитета железнодорожного узла, когда наступили тридцатые годы. Его послали инструктором в сельский райком партии, так как он хорошо знал деревню. Вскоре его выбрали секретарем райкома. Вначале он долго отказывался: «Не вытяну, район серьезный, не хватит ни знаний, ни опыта». Ему отвечали: «Партия знает, что вытянешь, обязан вытянуть, такой приказ партии»… «Если так нужно партии, я готов!» И вытягивал. И уж так повелось, что если был где прорыв или какой-нибудь район, казалось, безнадежно отставал по всем показателям, хозяйственным и партийно-политическим, туда неизменно посылали Василия Ивановича. Глядишь, проходит месяца три, полгода, и отсталый район упорно идет в гору, подтягивается до уровня передовых, а то и сам выходит на одно из первых мест.

Так и прошел свой путь Василий Иванович от комсомольца до секретаря обкома. Поднимался со ступеньки на ступеньку, от малого к большому, от незаметного человека до выдающегося областного деятеля. И каждая эта ступенька совпадала с теми большими ступенями, по которым шла, поднималась вся страна, весь народ. Заросшие сорняками межи упоминались разве только в старинных песнях. Магнитки и Днепрострои прочно входили в быт. От глухих деревень протянулись широкие дороги для молодежи в город, на учебу, на работу, на новые фабрики и заводы. Армии землекопов и машин пошли в наступление на болота, на неплодородные земли, чтобы превратить «неудобь» в пшеничные поля, дивные луга, плантации невиданной конопли, неслыханного кок-сагыза. Разрослись и расширились города. Столица решила окончательно сбросить с себя убогую деревянную ветошь, избавиться от грязи, пыли, тесноты — всего этого наследства прошлого. Теперь ей понадобились широкие проспекты, просторные зеленые сады, светлые дворцы. Уже вырисовывались в мастерских архитекторов первые контуры реконструированной столицы, уже возводились и первые здания будущего города.