Михаил Лыньков - Незабываемые дни

— Война, уважаемый доктор, война!

— Ну хорошо, пускай себе война… — уже немного успокоившись, сказал Артем Исакович, хорошо понимая, что тут ему не помогут и даже не подумают о том, чтобы помочь. — Однако позвали вы меня, повидимому, по какому-нибудь делу.

— По делу, доктор, по делу. И должен вам сказать, по очень деликатному делу. Хотим вас как бы за власть поставить.

— За какую это власть? — нахохлился сразу доктор, не понимая, чего от него хотят.

— Думаем бургомистром вас сделать, над всем городом начальником.

— Бургомистром? — доктор даже привстал. — Насмехаться вздумали над моей старостью?

— Боже мой, какие насмешки! Наоборот. Мы так уважаем вас. И народ уважает. Самую почетную должность вам предлагаем. Мы с вами, доктор, такой порядок наведем, такой порядок, что никакой большевистский комар не пролетит.

— А-а… вот вы о чем беспокоитесь. Однако должен откровенно вам сказать: не специалист я по этому делу. Нет, нет, нет… Не подготовлен, чтобы заниматься этим…

— Вы, видно, поняли нас слишком просто. Бургомистр ведает делами всего города. Он как бы высшая власть над горожанами: тут и городские хозяйства, и заводы, и обеспечение населения, квартирные дела…

— Вы старый человек и я старый человек. В жмурки нам играть не пристало, вы это сами хорошо понимаете. Одно скажу, отбросив все лишнее: не подходит для меня эта уважаемая ваша вакансия. Нет, нет, нет… Я доктор, — пожалуйста, если у кого болезнь какая-нибудь, ненормальность, прошу ко мне, всегда помогу… А это все, извините, пустые разговоры.

— Вы это серьезно?

— Серьезно… Не могу!

— Вы пожалеете, доктор.

— Откровенно вам говорю — не буду… Разрешите быть свободным?

Его долго не держали. Задали еще несколько вопросов и отпустили. Вейс недовольно фыркнул. Щеки Ганса Коха еще больше раскраснелись, и он всердцах оказал Клопикову:

— Не нравится мне этот ваш доктор. Дерзкий. Его стоило бы поучить немного, как держать себя в немецком учреждении.

Клопиков вздохнул:

— Конечно, характер у человека прыткий, колючий характер. Но доктор он выдающийся.

— У вас, видно, еще найдутся такие выдающиеся личности, которых вы хотели бы подсунуть нам? — уже злобно бросил ему Ганс Кох.

— Простите, я только забочусь о ваших интересах, чтобы обеспечить порядок. Если господину лейтенанту не нравится моя работа, то я просил бы господина коменданта, — тут он просительно посмотрел в глаза Вейсу, — освободить меня от таких забот.

Вейс помолчал немного, поморщился — он очень не любил, когда пререкались его подчиненные, — и тихо заметил Коху:

— Не надо излишне придираться к господину Клопикову. Он старается. Да, да, да… Для нас! Да…

Затем попробовал строго поговорить с бургомистром. Посулил ему самые суровые кары за беспорядок, за полный развал городского хозяйства. Но бургомистр был не таким простым, как казалось с первого взгляда. Этот мерзавец, как они его называли, оказался с некоторыми заслугами. Его назначил сам гаулейтер Кубе. На всякие угрозы он нахально отвечал:

— Может, вы хотите поставить на мое место какого-нибудь партизана? На это ваша воля! Я только знаю, что господин Кубе придерживается других взглядов…

Вот и поговори с ним!

На бургомистра махнули рукой.

Вечеринка у Коха была в самом разгаре. На радостях по поводу нового назначения он немного разошелся в этот вечер. Пил, хвастал перед знакомыми офицерами, что главная сила империи — это гестапо и гестаповцы, люди вроде него, Ганса Коха.

— Вы воюете, вы побеждаете вражьи армии. Честь вам и слава! — тыкал он рюмкой в грудь пехотного офицера, который с откровенной завистью поглядывал и на него, и на богатый стол, и на всю уютную обстановку квартиры. — Но мы закрепляем ваши победы, мы шлифуем их, мы обрабатываем завоеванные вами территории, и только тогда их можно считать настоящими приобретениями нашей империи. Без нас тут был бы хаос…

Вейс морщился, слушая пьяные выкрики Коха.

А вокруг пили, хохотали, пробовали запеть, говорили вразброд, каждый выскакивал с тостом, стараясь перекричать других.

Кто-то завел патефон. Хлопали пробки. Повизгивали по углам девушки, подруги Любки по службе. Пьяный Кох смотрел на Любку осоловевшими глазами.

— Любка… лучше всех! Лучше даже… — и умолкал, взглянув на Веру. Как-никак, не стоит чрезмерно обижать своего вчерашнего начальника. А Любка не знала удержу, целовалась со всеми. Села на колени к какому-то офицеру.

Пьяный Ганс, заметив это, в шутку запротестовал:.

— О-о! Любка! Нехорошо так, непатриотично! Только со мной! Только со мной!

И с игривостью школьницы Любка крикнула ему:

— Мой милый Ганс, ты не понимаешь, что такое патриотизм. Ты совсем не знаешь этого слова.

— Я? Патриотизм? Я большой патриот Германии. Мы, солдаты фюрера, все патриоты! Мы победили всех потому, что у них, у побежденных, не было патриотов, не было ни грамма патриотизма.

— А мы? Мы кто? — с пьяным задором крикнула Любка.

— Ты? Ты хорошенькая девушка! Ты моя славная Любка…

— А я не патриотка?

— Ты русская. Ты не можешь быть патриоткой, — убежденно сказал Кох.

Вера с тревогой слушала этот спор двух пьяных, которые по существу не понимали друг друга. Не место же тут говорить о настоящем патриотизме. Хоть бы замолчало, наконец, это легкомысленное создание. Но Любку теперь ничем не остановишь. Она уже кричит как одержимая:

— Неправда, неправда, русские тоже патриоты! Они большие патриоты!

— Кто? — спросил Ганс Кох.

— Мы! Русские!

— Глупости говоришь, Любка. Нет таких русских.

— Неправда, неправда! Есть, есть! — И понесла, и поехала.

— Где они?

— А партизаны? Вы же воюете против них, а не можете их победить!

Все насторожились. Немного спал хмель с Коха. Он тер лоб, силясь привести в порядок свои разбросанные мысли. Вера со страхом наблюдала за Любкой, предчувствуя, что та наговорит лишнее. Ганс Кох подошел к Любке:

— Ты выпила, моя девочка. Партизаны — не патриоты. Партизаны — бандиты. Разве ты видела, разве ты знаешь их?

— Я не видела и не знаю их. Но я знаю настоящих патриотов.

— Ты? Знаешь? — переспросил Ганс. По его голосу можно было догадаться, что у него уже рассеялись все остатки хмеля, что он уже не тот, каким был минуту, несколько минут тому назад, когда думал только о том, чтобы как следует повеселиться, отбросив все служебные заботы и хлопоты. Ганс Кох уже входил в свою привычную роль. Он громко захохотал, глядя в глаза Любке. Вейс даже встал, подошел ближе к ним, к Гансу и Любке. Он хорошо понимал фальшивый смех Коха: тот дразнил девушку, разжигал ее задор:

— Неправда, Любка! Ты обманываешь нас.

— Я? Неправду? Я сама слышала..

— Где?