Григорий Покровский - Развал

— Василий Петрович, — как бы борясь со своей неловкостью, сказала она, — Любочка сегодня уезжает на учёбу. Мы хотели бы посидеть, так сказать в семейном кругу. Люба очень хотела, чтобы вы были, но стесняется вас пригласить. Я, как мама, беру на себя этот грех, — она звонко засмеялась. — Мы приглашаем вас. Вот Любочка рядом стоит, я передаю ей трубку.

Люба взяла трубку. Когда она поздоровалась, Бурцев почувствовал, что она действительно стесняется. Её прерывистое дыхание в трубку и порой нескладные предложения выдавали то, что она борется внутри себя со своей застенчивостью.

На проводах Любы действительно было немного людей. Семья комдива, начальник политотдела с женой, Любина подружка с женихом и Бурцев. Бурцева приняли как своего. Все считали, что дело уже совершённое, помолвка как бы негласно уже состоялась. Но только так не считали Люба и Василий. За столом было весело. Все желали Любе успешного завершения учёбы и хорошего распределения. Когда тост подняла Елизавета Павловна, вначале пожелала Любе того же, что и все, затем взглянула на Бурцева.

— Ну вот, Василий Петрович, через годик и наша невеста будет готова.

Люба покраснела. Она взглянула на мать. Та, ничего не подозревая, продолжала улыбаться.

— Мама, разве можно так!? — Люба с шумом бросила на стол вилку и нож и выбежала на балкон.

— Ну что я такое сказала! — воскликнула Елизавета Павловна, повторяя несколько раз. Наступило молчание, которое длилось несколько минут. Бурцев поднялся из-за стола.

— Не беспокойтесь, Елизавета Павловна, я сейчас всё улажу, — сказал он и пошел к Любе.

Люба стояла, прижавшись спиной к стене. Бурцев видел ещё не ушедшую краску на её мокрых щеках.

— Не обижайтесь на Елизавету Павловну, — сказал он, кладя руку на Любино плечо. — Всё это исходит от простоты душевной, от материнской любви.

— Я всё понимаю, Василий Петрович, — Люба подняла свои большие глаза полные слёз и взглянула на Бурцева. Их глаза встретились. Они некоторое время смотрели друг на друга молча. И вот теперь, ей захотелось сказать ему всю правду, всю без утайки, без кривляния, хитростей и компромиссов.

— Понимаете, я её очень люблю, — сказала Люба, — а она пытается заставить меня жить по своим правилам. Из-за любви к ней я не могу ей перечить, боюсь её обидеть. Но это же моя жизнь, Василий Петрович, моя, а не её. Я не люблю вас и боюсь ей сказать. Я люблю другого. Да и вы я вижу тоже. Так?

— Да, вы правы, — сказал он, — теперь мы знаем всё друг о друге. И всё случившееся будем считать как шутку.

Люба улыбнулась, Бурцев достал платочек и вытер ей щёки.

— Вот так лучше — вам улыбка больше к лицу. А теперь пойдёмте к столу.

Колесников пришёл из госпиталя немного посвежевшим. Но внимательно вглядевшись в лицо, можно было поймать отпечаток былой болезни. Отношения между ним и Бурцевым были натянутыми. Однажды, как-то в конце сентября, в полк приехал комдив. В его машине сидела Елизавета Павловна. Колесников вместе с Бурцевым встретили комдива. После доклада Колесниковым, комдив поздоровался с офицерами за руку, взял Колесникова под локоть и повёл по дорожке в сторону плаца.

— Здравствуйте, Вася, — через окно машины приветствовала комдивша.

— Здравствуйте, Елизавета Павловна.

— Люба письмо прислала, вам передаёт большой привет.

— Ну, как она там поживает?

— Что вы, — Елизавета Павловна развела руками, — это же столица, не то, что наша дыра.

В ответ Бурцев только усмехнулся и ничего не сказал.

— Если хотите ей написать, я вам её адрес оставлю. — Она подала через окно листок, вырванный из тетрадки в клеточку. На нём аккуратным почерком был написан адрес.

— Спасибо, — Бурцев взял листок и положил в карман.

Комдив и Колесников стояли в стороне и о чём-то долго говорили. Вернее говорил комдив, а Колесников всё молчал. Елизавета Павловна, чтобы как-то скрасить наступившее неловкое молчание, стала рассказывать всякие истории о Любе, но Бурцев их почти уже не слушал. Он всматривался, как нервно жестикулировал руками комдив, а на лице у Колесникова ходили желваки.

После разговора с комдивом Колесников ходил сам не свой. Такоё состояние Бурцев наблюдал за ним почти неделю.

— Леонид Константинович, почему вы такой расстроенный? — однажды спросил Бурцев.

— Вася, ты любишь рыбалку? Правда, с меня рыбак никакой, но как на счёт того, чтобы взять удочки и посидеть пару часов на берегу?

— Я такой же рыбак, но посидеть не откажусь.

Стоял конец сентября. Уже листья начинали желтеть, природа готовилась засыпать, но земля ещё отдавала теплом уходящего лета. Над вечерней водой висел как белая шапка, туман. Колесников достал две удочки, банку с червями и картонный ящик, который перед отъездом положил ему начпрод. Закинули удочки. Колесников достал из ящика бутылку водки, нарезал хлеба и стал открывать консервы. Один за другим клевали окуньки.

Бурцев вытаскивал то одну, то другую удочки, не успевая насаживать на крючок червей.

— Кинь ты их, Вася, давай выпьем и поговорим.

Выпили, затем повторили. Когда в голову ударил хмель, Колесников пересилил в себе неловкость.

— Вася, — начал он, — я тебя прошу, поговори ты с комдивом. Я согласен, только пусть он мне место здесь найдёт — в штабе армии или в штабе дивизии. У меня дочь в десятом классе учится, а он меня в Борки в кадрированный полк хочет сослать.

— Так это же хорошо, — засмеялся Бурцев, — пасека без пчёл, такая же должность, только нет дорогого личного состава.

— Оно-то хорошо, только вот школы там нет. А она у меня здесь в изокружок ходит. Руководитель кружка говорит, что она подаёт надежды. И мне нужен госпиталь, врачам периодически показываться. Ты же можешь год подождать, никуда он от тебя не убежит этот полк.

— Я не понял, вы о чём?

— Ну, как о чем, он же тебе место готовит, а мне сказал рапорт написать, что я согласен на равнозначную должность с меньшим объёмом. Там полгода как место вакантное Хлебцов на военкомат ушёл. Оно вроде бы и неплохо, список (мёртвых душ), но туда я сейчас не могу ехать.

— А почему вы думаете, что для меня готовится место?

— Ну, как же. В городке уже все говорят, что у вас свадьба летом, как только Люба закончит институт. Комдивша, говорят, уже и подвенечное платье Любе готовит. А комдив мне продыху не дает. Пиши, говорит, иначе уйдёшь с понижением.

Бурцев вскочил и замахал руками. Он хлопал ими себя по голове, то разводил их в сторону, затем сложил пальцы правой руки в пучок и затряс, жестикулируя перед лицом у Колесникова.

— Это какая-то глупость, вы поймите меня. Я не собираюсь на ней жениться. Да и она не согласна, у нее есть жених.

— Ты чего вскочил? Сядь, — спокойно сказал Колесников. — Глупость, не глупость, а комдивша везде говорит, что тебя назначат командиром полка, осталось только Колесникова убрать. Ты вот что, Вася, давай друг к другу на ты, не хочу в этом разговоре отношений начальник-подчинённый, доверительность не получится.