Дмитрий Холендро - Избранные произведения в двух томах. Том 1 [Повести и рассказы]

А тогда мы ничего не знали.

Тогда был сорок первый год.

— Музырь, на место, — сказал Белка еле слышно.

Эдька повернулся и побежал.

— А мне? — спросил я, возвращаемый его шагами к жизни. — К пушке?

— Еще подождем… Не будет старика, Сапрыкин съездит в село на Ястребе… Понадобится, старшина пришлет Калинкина с новостями. На Нероне. Отдыхайте.

Отдыхайте! Но уж таков военный язык, в нем точность, проникающая даже в помутненное сознание своим главным смыслом сквозь опасения, сквозь разброд воспоминаний, похожих на фантазии. Я сел у верстака. Не думать, ни о чем не думать! Снова застучал Набивач. Постучал, затих.

— Я не знав, що це ваш командир.

— Что ты исправляешь? — спросил я.

— Карбюратор.

— Скоро там? — крикнул ему Белка.

— Зараз! — Набивач заторопился и, повернувшись, поискал глазами Сапрыкина. — Де твой нож, Гриш?

— На гимнастерке! — ответил Сапрыкин. — Нет?

— Есть! — Набивач поковырялся в карбюраторе ножом, а потом бросил карбюратор на верстак так, что загремело, и быстрым шагом направился к дверям.

— Куда? — спросил Белка, покосившись на верстачный стук.

— До ветру.

Возле меня тяжко опустился Федор. Я уж, кажется, спал, прижавшись к верстаку затылком, но тут сразу очнулся.

— Сейчас бы сухарей, — сказал я.

Мне хотелось сказать Лушину, что я знаю про его сухари, хотелось сродниться с ним для человеческого тепла, для одного слова, может быть, нужного обоим, хотя я и не знал, какого, а он только вздохнул скупо:

— У борща от них совершенно особый дух…

— Хлебный, — сказал я.

— Домашний.

Лушин посидел молча, раскинув натруженные ноги и руки.

— Это все ерунда, что спросят, где орудие… Из чего немца бить, если такие пушки бросать? Разбросаешься, а потом…

— Да.

— Бросать никак нельзя.

— Заведется трактор?

— Магнето, — опять вздохнул он и закряхтел, вставая, как здоровенный мужик, хотя от прежнего Федора остался один костяк, и стало видней, что сама кость у него неширокая. А на щеках — пятна бороды, а печальные глаза — в темницах. Совсем другой Лушин.

Он принялся рассматривать карбюратор, который ладил Набивач, и остановился. Со двора донесся выстрел. Мы вскочили и прислушались. Выстрел прозвучал не у ворот, где нес свой караул Эдька, а с другой стороны. Белка крикнул:

— К оружию!

И первым вышел из мастерских. Утро еще не началось, но ночь была на исходе, чуть заметно серел каменный, беленый забор усадьбы. Двор был совсем пуст, машины какие-то, косилки, что ли, темнели в одном углу, пятнами приподняв свои большие железные сиденья. Ночь таяла, и они начали выделяться. Я осмотрел двор, меня словно ударили, и я догнал Белку у ворот.

— Товарищ сержант! Ястреб!

Ястреба не было во дворе, но все же я крикнул не громко:

— Ястреб!

Он знал мой голос и если не подошел бы, то откликнулся бы ржанием, фыркнул хотя бы сквозь пляшущие губы.

Белка велел Сапрыкину и Лушину остаться во дворе, а мне махнул рукой, чтобы я не отставал.

— Музырь!

Эдька не откликался.

За воротами мы побежали вдоль забора в ту сторону, откуда донесся выстрел, и невольно прибавляли шагу, пока не остановились как вкопанные, даже дышать перестали, потому что воздух застрял в горле, как кляп. У меня опять выключился слух, все жутко онемело в без того тихом мире, я скорее по губам Белки догадался, что он опять позвал, наклоняясь:

— Музырь!

Эдька растянулся на животе, спрятав руки под грудь и подогнув в колене худую ногу, торчащую из раструба голенища.

— Эдька!

Я упал перед ним, надеясь уловить на ощупь живое биение, прилег к его спине щекой и вскрикнул:

— Нож!

— Сапрыкинский, — сказал Белка.

Он держал нож с длинным лезвием в своем кулаке, а рану прикрыл платком. Шофер Набивач убил Эдьку. За что?

— Это Музырь выстрелил, — сказал Белка, потянув карабин из-под длинного тела, но пальцы Эдьки не отдали его.

Белка встал, огляделся и зашагал назад. Я не знал, что мне делать. Тоже поплелся к воротам, уже видневшимся невдалеке. Мне навстречу вышли все трое, я подождал их, чтобы вернуться к Эдьке.

— Прозевали, — сказал Белка, не прощая себе, хотя что же он мог предугадать.

Набивач был свой, добросердечие светилось на его лице, когда он раздавал нам белье.

— Там ящик для отбросов, — сказал Белка, — в углу двора. С него он и махнул через забор, а Музырь услышал и прибежал или ходил от ворот до угла, стерег. И этот подождал. И…

— Зачем? — Я все еще не мог поверить.

— Ему надо было увести Ястреба…

А еще вчера Набивач помогал нам тянуть пушку…

— Изменилась обстановка, — сказал Белка. — Такой человек!

— Человек? — перебил Сапрыкин. — Да это же… слова не найти!

— Предатель, — сказал Белка. — Там, на верстаке, его гимнастерка… Прохоров! Бегом!

Гимнастерку было легко найти. Малиновые петлицы. Я принес. Белка вынул из кармана смертный медальон. Мы стеснились.

— Пустой, — заранее предположил Сапрыкин.

— Есть! — Белка вытащил из черной трубочки бумажную скрутку, пальцы размотали полоску бумаги, и он поднес ее к самым глазам. — Белая Церковь…

А там уже немцы. Я привез эту новость…

— Музырь очнулся и выстрелил, как лежал… Для нас.

— Позвал на помощь?

— И предупредил. Если этот шкурник наткнется на немцев, выдаст нас. Начнет выслуживаться…

— Я бы сам ему голову открутил! — сказал Сапрыкин. — Своими руками.

— Право слово! — прибавил Лушин.

— Догнать бы!

— Пеши? — спросил Белка.

Мы нашли в усадьбе лопату у пожарного ящика с песком и этой лопатой приготовились по очереди рыть могилу. Сначала Лушин прошел вдоль Эдьки, отсчитав шаги, потом поднялся на бугор и опять прошелся, сделал две зарубки в мягкой земле и спросил меня:

— Тут хорошо?

Не будет твоего концерта, Эдька, в Большом зале консерватории, где публики всегда полно и такая священная тишина, что боязно заскрипеть стулом. Повернешься неловко, а тебе скажут: «Тсс…» Мама водила меня туда слушать орган. Я вспомнил таинственную завороженность зала, затопленного музыкой, но способного вмещать ее еще и еще…

Кто-то придет, сядет на тот стул, Эдька, где мог бы сесть ты. Не будет тебя на сцене, не будет и в зале.

А тебе будут на рассветах взахлеб высвистывать свое степные птахи.

— Где они прячутся? — однажды спросил ты.

— В траве, — сказал Лушин.

— Кажется, сам воздух скрипит, будто его натерли канифолью, а ветер гуляет по нему вместо смычка. Бог мой!

— Картоху жри.

— На рассвете птицы сходят с ума.

— Отчего это?

— Ночь у них была, как смерть. А сейчас опять солнце. Они рады, Федя! И каждое утро так. От сотворения мира.

— Проснулись птахи голодные и орут.

— Ну да?

— Ты, правда, маленько псих, Музырь.