Николай Сташек - Через все испытания

Учился Миша успешно, получал по всем предметам отличные оценки. Преподаватели ставили его в пример. Вскоре Мишу единогласно приняли в комсомол, а потом избрали членом бюро. Работа в комсомоле отнимала немало времени, но и учила многому, оттачивала классовое сознание, укрепляла идейную убежденность.

Избранный в состав совета школьной первичной организации Осоавиахима, Миша был назначен помощником руководителя стрелкового кружка и много времени проводил в сооруженном самими учениками тире, выдавал патроны по указанию руководителя кружка Григория Остапенко — бывшего бойца Красной Армии. И еще Миша отвечал за каждую стреляную гильзу. Свои обязанности выполнял с душой, за что получал дополнительно по одному-два патрона. Так натренировался, что бил только в десятку.

— Молодец, — хвалил его Остапенко. — На военное дело силы не жалей. Призовут в армию, а ты — почти подготовленный боец. Осоавиахим — это тебе не игрушка, а настоящая школа закалки и мужества.

— Я, Григорий Васильевич, готов хоть сегодня в Красную Армию, так ведь не возьмут. Годами не вышел. Да и годен ли?

— Годы работают на тебя. Не успеешь и глазом моргнуть, как подоспеют. А насчет годности скажу: стрелок отменный, не хлюпик, сын буденновца. Кому же, как не тебе, доверить службу Отечеству.

Окрыленный, Миша побежал в столовую. По пути встретил взволнованного секретаря комитета комсомола Петра Довганя.

— Пошли в клуб скорее, — сказал Петр.

— Зачем?

— Как зачем? Тебе разве не сказали? Клава Мунтян умерла.

— Да я же с ней в субботу говорил, здорова была, на хутор собиралась.

— Была с девушками, а когда возвращалась, подстерегли их кулацкие сынки, надругались. Клаву так изуродовали, что и спасти не удалось. Умерла в больнице. Бандюков задержали. Главарем был какой-то Курт.

— Если Курт, то, наверное, Штахель. Я знал его, гада.

Да, Миша не сомневался, что это мог быть только тот самый долговязый негодяй, который бросил тогда песок в глаза избитому и вкопанному в землю пареньку.

Любимицу школы, заводилу во всех добрых делах Клаву Мунтян похоронили с почестями. А вскоре состоялся суд. Главарей — Курта Штахеля и Петра Рудого — приговорили к высшей мере наказания, остальных — к разным срокам заключения. В школе еще долго кипело негодование по поводу зверства кулацких сынков. Не случайно, когда в начале тридцатого года встал вопрос о ликвидации кулачества как класса, комсомольцы школы откликнулись на партийный призыв с большим воодушевлением. Они посчитали нужным с хуторскими кулаками-мироедами рассчитаться в первую очередь.

Это было в январский морозный день. В лекционном зале школы комсомольцы ждали секретаря партячейки Корнея Степановича Мартынова.

Ребята любили его как родного отца. Несмотря на большую занятость, он, участник революции и гражданской войны, находил время, чтобы рассказать комсомольцам о непобежденной крепости — броненосце «Потемкин», о том, как большевики Черноморского флота готовили восстание, о связях, установленных в канун революции с Женевой, где находился Ленин. С волнением слушали комсомольцы его рассказы о бесстрашном большевике, артиллерийском унтер-офицере с «Потемкина» Григории Никитиче Вакуленчуке, возглавившем восстание, и о том, что похороны партийного вожака превратились в Одессе в политическую демонстрацию трудящихся и моряков.

Много рассказывал Корней Степанович и о жестоких схватках с буржуазией в дни Октябрьской революции, с белогвардейщиной в пору гражданской войны. При этом непременно подчеркивал, что битва с врагами Советской власти не закончена и предстоит долго бороться за коренную перестройку деревни, что эта борьба потребует напряжения моральных и физических сил. Мировая буржуазия, говорил Корней Степанович, никогда не примирится с победой рабочих и крестьян в нашей стране. Потому и не следует забывать ленинского завета — всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться.

О чем скажет Мартынов сегодня?

Дверь распахнулась, и порог неторопливо переступил плотный, невысокого роста, с небольшими черными, как смоль, усами и такими же бровями Корней Степанович. Тепло улыбнувшись, снял на ходу полушубок и направился к трибуне.

— Извините, ребята, за опоздание, — сказал он. — Но что поделаешь? Занесло дорогу, коню по брюхо. Еле пробрался.

И Мартынов повел речь о пленуме райкома партии, на котором обсуждались конкретные вопросы по претворению в жизнь решений ЦК ВКП(б) о коллективизации сельского хозяйства и на этой основа — ликвидации кулачества как класса. А когда закончил выступление и сел за стол, со всех сторон раздались голоса;

— С Демида начать надо! Навалиться на Ракитный! Туда бы добровольцев покрепче!

— Правильно! — согласился Мартынов.

Михаил Горновой подошел к столу в числе первых.

— Миша? — Мартынов улыбнулся ему. — Беседовал как-то с твоей мамашей. Порассказала о хуторском кулачье. Измывались над вами люто.

Михаил подтвердил:

— Еще как, и не только над нами.

Когда в список был внесен тридцать второй доброволец, Мартынов поднял руку:

— Для хутора, достаточно.

Инструктируя добровольцев, Мартынов предупредил:

— Не исключено, что у врага есть оружие. Будьте осторожны. Начинайте сразу, как решено, с Жернового и Штахеля. Остальные вроде потише, но у каждого из вас перед глазами должен стоять Артем Катрич. Вот Миша видел, как его жгли, живьем закапывали в землю. Так, Миша?

— Видел, — глухо отозвался Горновой.

— Ну а Клаву… Все знаете, что с ней сделали кулаки.

И комсомольцы тронулись в путь.

Как только они перевалили через гряду и появились на ее склонах, хутор всполошился: залаяли собаки, кое-где от двора к двору прошмыгнули согнутые фигуры. Когда ребята подошли к дому Жернового, во дворе послышались угрожающие выкрики, закудахтали всполошенные куры, в небо взвилась стая голубей. Выбежав из коровника, Федька бросился в конюшню. Через минуту он, давно небритый, обрюзглый, вылетел из конюшни на лоснящемся гнедом жеребце, рванулся к тыльному забору.

Вилами, как пиками, два комсомольца преградили ему путь.

— Не дури! — предупредили Федьку.

Поняв, что заслон не прорвать, Федька сполз с лошади, пошатываясь, направился в дом. Привели и Демида, который пытался спустить с цепи разъяренного пса.

— Опоздал, Демид Жерновой! — выкрикнул кто-то из комсомольцев, шедших следом. — Иссякла былая прыть!

Демид нервно напрягся, еще больше побагровел, красные глаза выпучились, загорелись злобой, но короткие, к старости совсем искривившиеся ноги заметно затряслись.