Николай Сташек - Через все испытания

Горновой весь день пробыл на левом фланге дивизии, в своем бывшем полку, а возвращаясь в сумерках на командный пункт, чуть ли не лицом к лицу столкнулся с коренастым майором в замусоленном комбинезоне. Чем-то знакомым повеяло от него. Он напомнил брата Сашу, с которым так и не удалось встретиться. Перед самой войной мама писала, что он где-то там, на дальневосточных рыбных промыслах. Михаил спросил оператора, идущего к штабу:

— Кто этот офицер?

— Не знаю, товарищ полковник. Догнать?

— Давай, — согласился Горновой.

Офицер побежал в сторону озерка, где располагались саперы, а возвратившись, доложил:

— Этот майор работает у зампотеха. Сюда приходил к саперам. Говорят, был около двух лет в фашистском плену. Бежал. Танкист он, кажись, Сурмин его…

— Сурмин? Разыщи майора — и ко мне, — приказал Горновой оператору.

Майора нашли на рембазе. При свете фонаря он проверял отремонтированные солдатами танковые двигатели, но, услышав приказание явиться к Горновому, поспешил на трофейном мотоцикле в штаб. Встреченный адъютантом, шагнул через порог и, неуклюже вскинув замасленную руку под козырек, стал докладывать:

— Товар… Товарищ полковник! Майор Сурмин… — Поднятая к танкошлему рука заметно ослабела и опустилась. — Михаил! Мишка! Ты, чертяка!

Горновой, не сказав ни слова, сжал танкиста в своих объятиях и, забыв о мазуте, стал крепко целовать его, хлопая широкой ладонью по спине.

— Верно говорят, что мир тесен! — прокричал он. — Ну садись, Коля, рассказывай.

Сурмин провел по вспотевшему лицу грязной, замасленной ладонью, тяжело вздохнул:

— Не знаю, товарищ полковник, о чем и говорить…

— Ну-ну, — перебил Горновой, — что еще за полковник? Для тебя я, товарищ комсорг, был и остался Мишкой.

— Хочу уточнить: докладывать, как для протокола, или по-дружески рассказывать?

— Да ты что? Давай, как раньше, когда грелись в вагончике под одним полушубком. Между прочим, время ужина. Так что пойдем помоем руки да и совместим приятное с полезным.

— Как же я рад, дружище, нашей встрече! Теперь вот думаю, с чего начать.

— С чего бы ни начал — пойму.

— Если так — слушай. Служба у меня не ахти какая. Из трех лет войны два года плена. Как тебе нравится?

— Приятного мало, но уверен, что ты туда попал не по доброй воле.

— Само собой. Перебило ногу в августе сорок первого под Киевом. Через люк горящего танка выбрался да тут же и свалился, потерял сознание. А потом и пошло. Лагерь, госпиталь, а после выздоровления — шахта в южных районах Польши. Принудили ковырять руду. Там из наших подобралась небольшая антифашистская группа, договорились, подготовились бежать, да нашелся изменник, выдал. Начались порки, пытки, а потом угнали в Германию, в лагерь усиленного режима, на юге Тюрингии. Ходили слухи, что там готовилось для Гитлера запасное убежище. Было это уже осенью сорок третьего.

Дошло известие о разгроме фашистов под Курском и до нас. Мы радовались, но только так, чтобы фашисты не замечали нашего ликования. Они все больше свирепели и без того. Заставляли нас таскать булыжники в каменоломнях по восемнадцать часов в сутки, а на ночь загоняли за проволоку, в дырявые, как решето, бараки. Холод, голод, непрерывный свист хлыста. На каждом шагу рычащие псы. Не одному впились в горло.

— Зверье! — вздохнул Горновой.

— Это еще только цветочки. Ягодки — потом, когда в лагере появился, кто ты думаешь?

Горновой вытянул шею:

— Кто?

— Курт Штахель.

— Не обознался ли?

— Ну нет! И сейчас вижу гада. В черном френче, затянутом ремнями, со свастикой на рукаве и хлыстом со свинцовым наконечником. В первые же дни он застрелил нескольких человек. Меня, конечно, узнать не мог. А узнал бы — конец.

— Мысль о побеге не покидала нас ни на минуту, — продолжал Сур мин. — Счастливый случай подвернулся лишь в конце марта. В тот день к вечеру разразилась гроза. Фашисты напугались, что ли, решили нас сгонять со скалы вниз. И среди грома расслышал я: «Николай, дави!» Понял, что подал команду член нашего подпольного комитета, а оглянувшись, увидел рядом скользившего по глине вниз Штахеля. Ну и ломом его наповал. Начал стягивать с него френч. Наши, убив еще двух охранников, посыпались с кручи как горох и побежали в лес. Я перевалил через лесистую горку. Вижу — речка. Побежал вниз по течению да наткнулся в воде на каменюку, поскользнулся и так ударился коленом, что потемнело в глазах. Упал в воду. Так и лежал головой к берегу. Смутно слышал доносившийся из-за горы собачий лай и выстрелы. Хорошо, что ливень и гроза не кончились, а то нашли бы. Стало холодно. Выбрался из воды — и опять свалился. К рассвету дождь перестал. Надо уходить подальше. С километр прополз. На опушке увидел одинокий островерхий домишко, рядом — сарай и другие надворные постройки. Как быть? Сразу-то не решился туда. От холода аж посинел. Хоть закурить бы. И тут в нагрудном кармане френча обнаружил вот это. — Сурмин показал массивный золотой портсигар. — Зажигалка оказалась в нижнем кармане. Схватил сигарету, прикурил, наглотался дыма, согрелся немного. Решил переждать, а к ночи пробраться к дому. Вдруг слышу треск лозняка и шорох листвы. Мимо проходил пожилой мужчина с мальчиком лет восьми-девяти. У меня непроизвольно вырвалось: «Камрад!» Он приблизился и спросил: «Рус-сиш?» Я кивнул: «Да». Мужчина вежливо так произнес: «Немношко ждай. Сейчаса». И оба побежали к дому. Можешь представить мое состояние в эти минуты. Но немец вернулся. Однако поднять меня не смог. Нога моя распухла и блестела, как синее стекло. Немец ушел и возвратился примерно через час с котелком супа и ломтиком черного хлеба. Вечером, когда стемнело, он унес меня на чердак своего сарая. Одиннадцать суток пролежал я там. Немец делал компрессы, чем-то мазал ногу. И помогло. Удручало лишь то, что молчал он все время. Но на двенадцатые сутки, когда я стал чуть ли не свободно расхаживать по чердаку, поднялся ко мне позже обычного с узелком в руках, лег на сено рядом, сказал, что немного понимает по-русски. Оказывается, он с шестнадцатого по восемнадцатый был в России в плену, вступил в компартию, участвовал в Октябрьских боях, а в конце восемнадцатого попал на родину. Теперь с ним здесь был его младший внук, а единственный сын Вилли в сорок втором отправлен на восточный фронт. Далее из рассказа стало ясно, что самого старика на фронт не отправили по возрасту, но призвали на работы — обслуживать полигон. Он электрик, а там такие нужны. Мне он рассказал, что на полигоне много пленных русских, французов, поляков. «Полигона — смерть. Много погибайт». На полигоне испытывались противотанковые орудия разных систем, всевозможные осколочные и бронебойные снаряды, некоторые виды бомб. Все пленные, доведенные в каменоломнях и на других каторжных работах до полного истощения, в дальнейшем использовались в качестве подопытного материала. Так, их сажали в окопы и, заломив руки за спину, привязывали к кольям. После артиллерийской и авиационной подготовки фашисты подводили итоги «научных» исследований. Всех погибших зарывали в траншеи, на западных скатах высоты, оставшихся в живых принуждали рыть траншеи на новых рубежах. Так продолжалось месяцами. От немца узнал я о подвиге нашего танкиста. Весной сорок третьего на полигоне появился советский танк. На высоте установили, хорошо окопали и замаскировали наиболее подготовленную шестиорудийную батарею противотанковых пушек. Для наблюдения за испытаниями припожаловал фашистский генерал. Советскому офицеру-танкисту, доставленному из фашистского концентрационного лагеря Бухенвальд, генерал поставил условие: «Если проведешь танк через полигон, прикажу самолетом отправить тебя за линию фронта и выбросить с парашютом к русским. Если танк сожгут — ты плохой танкист и получишь по заслугам».