Карел Птачник - Год рождения 1921

В казармах он неутомимо стирал свою одежду, мылся, закалялся. И спал. Едва выдастся свободная минутка, Мирек уже на койке. «Сон укрепляет тело, — говорил он. — Кто спит, тот уже обедает. А если ты сверх того еще и в самом деле пообедал, сон поможет пищеварению».

Он не задумывался ни над своим будущим, ни над будущим человечества. У него не было жизненного опыта, необходимого для того, чтобы сложилось собственное мнение о событиях, в вихре которых очутился этот парень. Он упростил все проблемы войны, нужды, несправедливости и угнетения и убедил себя, что во всем виноваты немцы. К ним он испытывал безмерную ненависть.

Чехи обычно возвращались в казармы в семь часов вечера, уже затемно. Шеренги маршировали по главной улице Сааргемюнде и пели чешские песни. На тротуарах, вдоль всей улицы, стояли жители города, лотарингцы, разговорчивые французы, темноволосые гибкие француженки и слушали. Иногда ефрейтор Гиль запрещал петь, но французы не расходились и громко восклицали по-немецки: «Ein Lied, ein Lied!» [9] Песню, песню! (нем.) Просить по-французски они не осмеливались даже в темноте.

Чехи шли устало, неся на плечах, в бумажных мешках от цемента, большие черные брикеты, украденные на стройке у канала. Брикетами хорошо было топить в казармах.

— Если бы Гиль выдавал нам по десять брикетов на комнату, а не по три, — ворчал Кованда, сгибаясь под тяжестью мешка, — мы бы не обкрадывали Рамке и его фирму. Сами себе приносят убыток!

— А какие переходы — шестнадцать километров ежедневно! — пожаловался Пепик.

— Но главное — что за жратва! — сердито отозвался Мирек и сплюнул в темноте. — Она всех нас угробит.

Когда команда подходила к мосту через реку, завыли сирены. Воздушная тревога! Вот так всякий раз, еще по пути! Усталая команда равнодушно продолжала поход. Город еще ни разу не подвергся бомбежке: в то время иногда бомбили города Рура, а лотарингцы в юго-западном углу Германии отделывались лишь испугом.

Как только загудели сирены, во всем городе выключили свет. Словно бургомистр повернул громадный выключатель, и во всех домиках за тщательно занавешенными окнами сразу стало темно. Жители, спешившие в подвал, могли не тревожиться о том, что они, быть может, плохо занавесили свои окна, и свет виден с самолетов, которые иногда показывались над городом. Возможно, бургомистр выключал свет потому, что не верил своим согражданам. Ведь это лотарингцы, а они, — хоть и говорили в общественных местах по-немецки и даже носили значки со свастикой, — за работой и наедине напевали игривые французские песенки, а на окраинах города судачили на своем тарабарском языке. Возможно, господин бургомистр всерьез опасался, что его сограждане могут оставить окна незатемненными и не потушить света. А может быть, и сам он, исполняя служебный долг, напевал при этом французскую песенку или смачно ругался по-французски, хотя на отвороте его сюртука красовался золотой значок свастики.

Когда сирены объявили отбой, команда чехов подходила к своей казарме.

Бывшие полицейские казармы помещались почти за городом, в конце улицы, одна сторона которой располагалась на отлогом косогоре. Когда-то это был просто четырехэтажный жилой дом, в двухкомнатных квартирах которого впоследствии разместились полицейские; в маленьких комнатах помещалось по четыре, максимум по шесть человек. До приезда чешской команды в Сааргемюнде здание пустовало. На обширном дворе, окруженном высокой каменной стеной, стояли деревянные бараки для военнопленных. Их лагерь был дополнительно огорожен колючей проволокой, посередине на высоких сваях торчала сторожевая вышка с сильным прожектором и пулеметом. Когда команда чехов входила во двор, прожектор уставил на них свой сверкающий глаз и испытующе пошарил по шеренгам. Ослепленный его лучом, Гиль заслонил одной рукой глаза, погрозил кулаком часовому на вышке и крепко выругался. Прожектор погас.

В комнатах, аккуратно прибранных еще с утра, ребята прежде всего затопили круглые печурки, потом пошли умываться. В умывалку явился всемогущий Гиль, стал, широко расставив ноги, и ткнул перед собой пальцем.

— Kofanda und Kowarik, Essen holen, aber schnell, los, los! [10] Кованда и Коваржик, марш за едой, живо, живо! (нем.)

Кованда и Олин надели куртки.

— Ей-богу, — сказал Кованда, — я этому горлопану, когда-нибудь сверну шею. И чего ему так полюбилась наша комната? Еще не было случая, чтобы он послал за едой кого-нибудь из соседей.

Во дворе они вытащили из сарайчика тележку, чисто вымыли большие жестяные термосы и направились к воротам. Прожектор поймал их своим лучом и не выпускал, пока они не вышли за ворота, хотя Кованда делал в сторону вышки неприличные жесты.

Выдачу еды фельдфебель Бент считал делом особой важности. Когда Кованда и Олин через полчаса вернулись из кухни и вынесли термосы с едой на площадку, второго этажа, команда выстроилась на лестнице вплоть до самого верха.

— Jeder Mann auf einer Stufe [11] По одному человеку на ступеньке (нем.) . , — покрикивал Гиль, проверяя, точно ли на каждой ступеньке стоит по одному человеку. Потом он отправился с рапортом к фельдфебелю. Бент пришел, сопровождаемый старшим ефрейтором Вейсом, и скомандовал «вольно». Гиль открыл термос, принес из комнаты стол и подал Бенту поварешку. Люди молча становились перед фельдфебелем, и он отмерял каждому порцию луковой подливки, а левой рукой отсчитывал восемь картофелин в мундире. Гиль разрезал продолговатые буханки ржаного хлеба на пять частей, а пачку маргарина на десять; каждый чех получал порцию хлеба, порцию маргарина и ложку свекольного повидла, которое кривогубый ефрейтор Вейс прилеплял на крышку котелка.

— Что, худо нам живется? — разглагольствовал Мирек, вернувшись в свою комнату; он жадно ел нечищеную картошку и черпал из котелка подливку, в которую накрошил всю свою завтрашнюю порцию хлеба. — Хорошее дело — жить организованно, на военный манер: работой ты обеспечен, жратву тебе подают под самый нос.

В комнате стояли три двухъярусные койки на шесть человек. Мирек и Кованда, Олин и Пепик сидели на низких табуретках около небольшого стола. На нижней койке расположились Карел и Гонзик.

Гонзик был гибкий худощавый парень с беспокойными черными глазами и непокорной гривой темных волос, которые вечно спадали на его угреватое с рябинкой лицо. Руки у Гонзика были тонкие, почти девические, пальцы длинные, изящные, очень подвижные, словно источавшие беспокойство. Спокойствие эти руки обретали, только прикасаясь к черно-белым клавишам рояля. Тогда руки становились уверенными, дисциплинированными, а глаза Гонзика загорались ясным огнем, и от этого его почти некрасивое лицо хорошело, он весь менялся, ничего не оставалось от вечно торопливого и взбудораженного юноши.